В ночное время суток
— Заходи, манюня. Сало будешь?
— Не, я сало не ем.
Неодобрительный взгляд:
— Оно и видно. Но это ты зря, сало не будешь есть — замуж никто не возьмет.
Передо мной сидела грузная немолодая женщина с лоснящимся лицом. На голове у нее смятым блином набекрень красовался медицинский колпак грязного серо-зеленого цвета, а на мощных плечах — медицинский халат такой же неопределенной раскраски с завязками позади, затянутыми столь туго, что бюст обрисовывался как на скульптуре Мухиной “Рабочий и колхозница”, только был он в два раза больше. Короче, всем на зависть. Куда там до нее Памеле Андерсон, просто смешно!
Это был мой первый рабочий день, вернее — ночь, потому что должность моя называлась “санитарка гинекологического операционного блока в вечернее и ночное время суток”. В медицинский институт я после школы не поступила и пошла учиться в медучилище, а параллельно, чтобы познать профессию, так сказать, изнутри и с азов, решила работать. Когда я выбирала, куда определиться, мне представлялись героические события ночной жизни оперблока: в тишине ночи раздается громом телефонный звонок с сообщением о поступающем пациенте, все разом оживает, приходит в движение, врачи и медсестры без устали хлопочут над больным, лица их сосредоточенны, серьезны и полны той особенной тайны, которую часто я видела в кино на лицах актеров-врачей. Вот такое было у меня представление (кино, да и только!). Да, самое главное — в моих видениях я сама конечно же оказывалась не последним винтиком в деле спасения человеческой жизни.
И вот это медсестра?! С салом! В операционном блоке! Бред.
— Ну, что стоишь? Иди, надевай халат и за работу.
— А что делать? — спросила я, доставая новенький отглаженный халат, принесенный с собой (ровно через два дежурства халатик приобрел специфический цвет и вид, и меня это абсолютно уже не трогало).
— Как что? — медсестра со странной ухмылкой посмотрела на меня. — С дневных осталось после “криминалки”, там лежит, во второй операционной.
— Что лежит?
— Не “что”, а “кто”! Труп — вот что.
— А мне-то что делать? — спросила я, внутренне похолодев.
До этого я никогда трупов близко не видела, а уж тем более к ним не прикасалась.
— Так, сначала отрезаешь кусочек клеенки, делаешь в нем дырку и через дырку бинтом привязываешь к большому пальцу ноги. На клеенке чернильным карандашом пишешь ФИО с истории болезни. Потом опять же карандашом пишешь то же самое на бедре.
— На каком бедре? — дрожащим голосом еле слышно осмеливаюсь спросить.
— Тьфу ты, ну совсем бестолковая! У трупа на бедре, что ж тут неясного?!
— Я не смогу!
Ужас!!!
— О, господи! Ну, ладно, в первый раз покажу, но потом, учти, будешь делать все сама!
Она тяжело поднялась, вытерла жирные руки о халат и, переваливаясь, повела меня в операционную.
Операционная! Святая святых в больнице. Место, где — судя опять же по
кино — все сверкает, блестит и прямо-таки пахнет чистотой.
И вот открываются обшарпанные, давным-давно крашенные белой краской деревянные двухстворчатые двери. Вот это да-а! То, что я увидела, настолько меня поразило (в первый раз, потом — как будто так и надо), что я застыла на пороге, не в силах войти.
Посередине комнаты стоял металлический операционный стол, на котором, раскинув руки, лежала голая женщина с разметавшимися волосами. В глаза мне бросились длинные ярко накрашенные ногти на ее синюшных руках. Они алели и приковывали взгляд. Ноги женщины и сам операционный стол были в противных темных застывших пятнах крови. Такие же пятна — причем в большом количестве — виднелись и на полу. Под столом стояли два таза, наполненные какими-то кровавыми ошметками и множеством испачканных кровью марлевых салфеток. Салфетки валялись и вокруг тазов. В помещении тошнотворно пахло, и мне захотелось открыть окно. Но, увидев мое движение, медсестра рявкнула:
— Нельзя! В операционной окна никогда не открываются. Запомни!
Пришлось дышать ртом. А медсестра будто и не ощущала омерзительного запаха. Как ни в чем не бывало, приказала:
— Значит, так... Вымоешь пол, стол, тазы. Всю грязь отнесешь на “сжигалку”1. Как все отмоешь, включишь вот эту лампу2, — она ткнула рукой куда-то под потолок.
— А… вот… — пролепетала я, имея в виду, что же делать с больной... вернее, уже не больной.
— Ну, что еще? — по одному моему виду медсестра, похоже, все-таки поняла несказанный вопрос. — Ах, это? Оставь как есть, утром уберут. А теперь смотри и запоминай.
Не обращая внимания на то, что наступает на кровавые пятна на полу, медсестра подошла к операционному столу, вытащила из кармана огрызок химического карандаша, послюнявила его и принялась писать на бедре мертвой женщины. Свободной рукой — безо всяких перчаток! — она придерживала ногу трупа. Карандаш быстро высох, медсестра снова послюнявила его и продолжала выводить фамилию покойной. Меня чуть не стошнило. И мне придется делать так же?!
— А часто здесь… это?..
— Что “это”?
— Ну… писать?
— Так, поди, через раз, — радостно, как мне показалось, отвечала медсестра.
Закончив свое кошмарное дело, она сделала рукой жест, означавший “пока”, и удалилась. Я осталась одна в этой невероятной операционной. Мне стало жутко страшно. За громадными окнами без занавесок чернело ночное беззвездное небо, и вдруг стало отчетливо понятно слышанное раньше выражение “космическое одиночество”. Только мы одни и остались на всей земле. Только я и эта молодая мертвая женщина, которая совсем недавно, как и я, ходила, смеялась, радовалась или огорчалась — жила.
