Она на коленях умоляет нас спасти ее сына.
Я как на передовой, и выбора у меня нет, придется идти. Это даже не вопрос выбора, а вопрос чести, собственного достоинства. Потому я и выбрал эту профессию.
Речь идет о человеческой жизни, здесь, прямо сейчас, о жизни ребенка – ребенка этой самой женщины, ползающей по земле. Дальнейшие мои действия не подразумевают никаких колебаний.
Горящая квартира находится на восьмом этаже. До лестничной клетки не добраться. Мать в ужасе кричит, что ее сын там, наверху, один в квартире. Убежала в магазин, пока он спал, а вернувшись, уже застала у дома толпу, привлеченную густыми клубами черного дыма, ползущего из ее окон. Она молит нас, сложив руки на груди и раскачиваясь взад-вперед. Не знаю, то ли это признак временного помешательства, то ли попытка убаюкать себя в поисках недостижимого успокоения. А может, и то и другое. Это чернокожая женщина в бубу[1] под бесформенной кофтой с затрепанными обшлагами, которая расходится на огромном животе, предвещающем скорое появление на свет младенца; на ногах у нее резиновые шлепанцы, несмотря на нынешний холодный февраль. У меня крыша едет, когда я вижу, как она ползает в отчаянии на коленях.
Меня зовут Ромео Фуркад, мне двадцать пять лет, и я профессиональный пожарный. Старший сержант пожарного расчета. Работаю на машине противопожарной охраны, которую в обиходе называют «большой лестницей».
Во время операций я иду вперед, как солдат на фронте, стараясь продвинуться как можно дальше под градом снарядов. С яростью. Но и со страхом. Немного страха необходимо, чтобы остаться в живых.
– Сержант, спасательная операция извне средствами пожарного расчета, исполнять!
Исполняю. Забираюсь в люльку, пристегиваю карабин к специальному ремню на куртке за мгновение до того, как люлька отрывается от земли. Прилаживаю емкость со сжатым воздухом за плечи и маску на лицо. Ромео наших дней. Весьма практично, чтобы лазить по балконам.
Если б только я взбирался к своей Джульетте…
Как бы не так!
На долю секунды вспоминаю эсэмэску, которую получил утром от Карин. Она меня бросила.
«Я ухожу, больше тебя не люблю, мне жаль».
Она меня бросила, послав эсэмэску. Вот позорище! Ей жаль, хоть что-то. И все равно позорище! Но, нависая над пустотой, над настоящей пустотой, лицом к стене здания, я должен сосредоточиться. Там, наверху, малыш, а его мама умоляет меня на земле. Поэтому, отбросив прочие мысли, я приглядываюсь к окну, превратившемуся в дымоход. Добравшись до середины лестницы, я различаю голос, пробившийся через шум моего собственного дыхания, заполняющий маску. Он еще жив. Черные клубы, вырывающиеся из окна, дают представление о том, какой огонь бушует внутри. Я все сделаю, чтобы его спасти. Все.
Мне остается подняться еще на два метра. В наушнике мой шеф приказывает избегать неоправданного риска.
Ярость заглушает страх. Слышу только малыша, на остальное плевать.
Спасти малыша.
В тот момент, когда я, отстегнув карабин, готовлюсь переступить через подоконник, в лицо мне ударяет опаляющая волна, отбрасывая меня в воздух.
А дальше – темнота.
Привязывать больных, чтобы они не вырывали трубки и капельницы, – мне это как ножом по сердцу.
Я провела добрую часть ночи, болтая с круглым лысым человечком восьмидесяти четырех лет. Или так, или рыдания. Уж лучше поговорить. Смена была спокойная, я могла себе это позволить. Что случается крайне редко. Иначе он был бы надежно прикручен к своей кровати, и так и лежал бы с тоской в глазах, а может, и с яростью.
Девочки из дневной смены передали, что утром с ним случилось легкое НМК[2], и с тех пор он, как зацикленный, твердит одно и то же. Ночью он захотел подняться и уйти, несмотря на все зонды, соединяющие его с аппаратами. Он хотел увидеть Жозиану. Когда его спрашивали, кто такая Жозиана, он отвечал: «Ну, Жозиана – это Жозиана».
Пусть так.
Мы порылись в его истории болезни. Жену зовут Колет, дочь Сандрина. Никаких сестер. Вот ведь затык. Так я и ушла утром со смены, унося с собой таинственную Жозиану. Единственное, что могу сказать: когда я спросила, много ли значит для него эта Жозиана, его глаза, до того глядевшие куда-то в пустоту, покраснели, и две слезы прокатились совершенно параллельно по каждой щеке.
Я вернусь завтра вечером. Имея в виду его состояние, он наверняка никуда не денется, если только не умрет тем временем, за что я на него здорово разозлюсь. Подумайте только – уйти, не открыв мне свой секрет, так обойтись со мной, самой преданной и заботливой – нет, это было бы совсем некрасиво. Надеюсь, на мое следующее дежурство не придется какой-нибудь обвал, который заполнит все койки, а его не охватит необоримое желание отправиться искать Жозиану. Мне будет невыносимо его привязывать. А главное, я очень надеюсь, что он перестанет говорить о Жозиане, когда после обеда его придет навестить жена, иначе такое начнется…
