Веками люди думают о счастье…
И тот, кто наделён могучей властью,
И тот, чья жизнь – дождливое ненастье…
Целуя нежно тонкое запястье,
Хоть раз, но каждый думает о счастье.
Доныне не разгадана загадка —
Таинственная счастия повадка.
И кто-то по нему вздохнёт украдкой…
У горя зримая, доходчивая хватка,
А счастья не разгадана загадка…
Она не могла отвести глаз от крови, вытекавшей из широкого разреза на шее. Прислушалась к себе: ничего не произошло. Наверно, мало крови. Подошла ближе, ещё ближе к шее матери и тупым ножом расширила разрез. «Сколько раз напоминала Эдику, чтобы поточил ножи», – с ненавистью подумала Анжелика. Кровь полилась быстрее, и она решила, что достаточно. Потом отошла к трюмо и оттуда стала рассматривать всё тело. Руки были морщинистые, но тело матери сохранилось хорошо. Лучше всего сохранилась шея. Мать заботилась о ней много лет, столько, сколько помнила себя Анжелика. «Уже не сохранилась», – равнодушно подумала дочь. Равнодушие появилось, когда вытекло достаточно крови. А до этого была только ненависть, очень много ненависти. Нет, одна большая ненависть. Мать спасла от неё Анжелику. Нет, Анжелика заставила её спасти. Ненависть ушла вся сразу, на её место пришло равнодушие. От равнодушия спасать будет некому. Больше некого заставлять.
Эдик не в счёт. Его не заставишь. Он её никогда ни от чего не спасал. Джульетта – тем более. А больше никого нет. Это весь её человеческий капитал. Другого капитала нет.
Анжелика посмотрела на будильник. Два часа шесть минут. Потом опять на кровь. Очень много крови. Она не хотела столько крови. Больше не надо, а она льётся. Сколько она льётся? Кажется, час или два. А может быть, одно мгновение…
Она хотела, чтобы была кровь. Но не так много. Ей нужна была материнская кровь, чтобы спастись от ненависти.
Теперь надо спасаться от равнодушия. Чем больше крови, тем больше равнодушия. Кровь запачкала матери руки. У Анжелики руки тоже красные. Когда приедет Джульетта, она запачкает её своими красными руками. Такими руками нельзя никого спасти. Она никогда не спасёт свою дочь. Она больше никогда не напишет для неё стихи. Джульетта любила побеждать в конкурсе чтецов. Для дочери Анжелика писала стихи – про школу и про Джульетту. Дочь особенно любила стихотворение про себя. С которым она выиграла конкурс:
Вчера Джульетта на концерте
К великой тайне приобщилась
И в красках музыку познала,
Нарисовав её портрет.
Вот красная смеётся мама,
А рядом с ней – зелёный папа,
Похожий на котёнка Петьку,
Листает чёрную тетрадь.
А рядом сам котёнок Петька,
Как тигр, в жёлтую полоску,
Рычит на голубую Катю
С двенадцатого этажа.
У Кати платье – голубое,
Косички – тоже голубые,
И бантики в них – голубые,
И тёмно-синие глаза.
И эта голубая Катя,
Раскинув руки, словно крылья,
Назло соседскому Серёжке,
Летает в небе голубом.
И ей оранжевый Серёжка,
Нахмурив розовые брови,
Сверкая жёлтыми глазами,
Грозит зелёным кулаком.
Анжелика ничего не придумала. Джульетта действительно рисовала музыку. Папа учил её рисовать, мама – правильно говорить по-русски, а бабушка – мыть руки перед едой.
У бабушки руки всегда были чистые-чистые. В семье её привыкли называть «мами» – на французский манер. Анжелика учила дочь французскому языку. Рассуждала так: передам Джульетте свои знания, они ей пригодятся в жизни. Потом заметила, что у дочери по-французски получается лучше, чем по-русски. Бросилась исправлять. Но Джульетта предпочитала французский. И они общались по-иностранному. Раньше ей не приходилось так много разговаривать на французском.
Нет, неправда. Приходилось, и не раз. В Алжире она проработала переводчицей два года. Два года французского языка. На русском разговаривала только со своими – преподавателями и переводчиками. Лучше бы совсем не разговаривала: свои были хуже чужих.
Там это и началось. Нет, гораздо позже. В Алжире она думала по-русски и видела русские сны. Во сне она видела маму и Столешников переулок. Мама гладила её по голове своей нежной морщинистой рукой и смотрела прямо в душу ласковыми, всепонимающими глазами. От её взгляда душа расцветала белыми лилиями. Анжелика просыпалась, и лилии закрывались. Она слышала вокруг разговоры о деньгах, немытых тарелках и бесконечных табу. Они резали ей слух. Она чувствовала себя обманутой и обиженной. В Алжире её все обманывали и обижали. Даже Аладдин. Он обижал её чужой любовью. На родине тоже обманывали и обижали. Но не все, только плохие люди. А на чужбине все были плохие. Ей очень хотелось вернуться поскорее домой, к маме. Пожаловаться ей, выплакать все свои обиды. Вокруг мамы собирались хорошие люди, которые создавали хорошую жизнь. Ей очень хотелось вернуться в хорошую жизнь.
Да, тогда она думала и чувствовала по-русски. Это началось позже, когда все стали плохими, все стали обманывать и обижать. Когда ушла вера. Все – свои. Чужие – тоже. Но у чужих – чужая жизнь. К ней можно приспосабливаться, если есть желание. Ею можно отгородиться от своей, родной жизни. В ней можно раствориться – навсегда. В Алжире была чужая жизнь, к которой Анжелика не хотела приспосабливаться. Вернее, две чужие жизни. В одной жили алжирцы, в другой – свои. Алжирцы оказались привлекательнее своих, но обе жизни – чужие. К которым Анжелика не хотела приспосабливаться. В Алжире она жила собственной жизнью. Страна привлекла её чудесной природной красотой. Алжир – это море, горы, красная земля, висящее над головой сказочное небо, алые маки, бьющий в нос аромат солнечной растительности. Как дополнение к природе – люди, чаще всего – приветливые и вежливые, вечером – по-африкански наэлектризованные. И всегда – чужие. Их чужая жизнь вызывала интерес, любопытство. Но провоцировала резь в ушах и в глазах. Создавалось впечатление, что чуть ли не все алжирцы получали доход от бутиков, не ударяя палец о палец. Материальные блага страны создавали иностранцы. Анжелика охотно болтала с итальянцами, строившими макаронную фабрику. Но особое любопытство вызывали алжирские коммерсанты. Среди которых было немало бывших московских студентов. Впрочем, с неменьшим интересом она общалась с алжирскими практикантами. Которые совершенствовали свои знания радио и телевидения с помощью русских преподавателей. Конечно, не обошлось без любви. Африка не может не порождать африканскую страсть. Анжелика с удивлением обнаружила, что вызывает африканскую страсть как у алжирцев, так и у русских. У алжирцев она была намного натуральнее. И неудивительно, что именно её предпочла Анжелика. Но это случилось позже – после множества мелких и крупных конфликтов. Проистекали они из того, что Анжелика не хотела приспосабливаться к чужим жизням. Алжирцы требовали приспособления весьма умеренно, свои – очень настойчиво. Свои были уверены в том, что имеют на это полное право. Анжелика считала, что на её жизнь никто не имеет никакого права. Она боролась и писала стихи:
