Убийство матери - [5]

Боюсь грехи свои порастерять,

Чужие приобресть – боюсь ещё сильней.

Мне тяжело быть лёгкой, озорной,

Противно защищаться и острить.

Я устаю служить тебе женой,

Дай бог, чтоб не устала я тебя любить.

Вдруг обожжёт лицо слезами мысль,

Что всё – ошибка, незачем и зря.

Но если больно – не утрачен смысл

Понятного двоим смешного словаря.

Тогда Эдик ещё не был частью её самой. Он был отдельный и очень родной, совершенно необходимый. И она писала для него по-русски и по-французски. А потом переводила. Но по-французски тогда – для забавы. А не потому, что не могла иначе. По-французски – потому, что умела, потому, что это тоже было интересно. Тогда она ещё не видела французских снов и не просыпалась от страха, что больше никогда не сможет увидеть русский сон. Потом – привыкла. Все сны стали французскими, и она сама стала французской. Она убила мать, когда стала французской. Выходит, мысль об убийстве матери тоже была французской? Может быть. А может быть, её уже не было никакой. И мыслей не было никаких. Она ведь давно умерла. Ещё тогда, когда разучилась плакать.

Эдика она очень любила по-русски. И очень любила болтать с ним на тарабарском языке. Но это был русский тарабарский язык. В него никто не вмешивался. Мама была ещё далеко, в своей жизни. Впрочем, он для неё был, как иностранный. Джульетта была ещё дальше, накануне своей жизни. Она появилась, когда Анжелика жила между страхом и ненавистью. Между французским страхом и французской ненавистью. Любви не осталось – ни русской, ни французской. Но Джульетта не была плодом страха и ненависти. Она была её воплощением в будущее. Постепенно страх исчез совсем, осталась одна сплошная ненависть. Но не к Джульетте, потому что Анжелика не могла ненавидеть себя. Первое слово, которое произнесла Джульетта, было французским. Она сказала «мами». Бабушку так и стали называть в семье – на французский манер. Четвёртое слово было русским. Анжелика обучала дочь французскому языку. Просто потому, что знала. И знала, что он ей пригодится. Потом пришлось срочно обучать Джульетту русскому. Потому что он давался ей хуже французского. Вскоре стало понятно, что Анжелика учит русскому языку хуже, чем французскому. На французском Джульетта говорила всё лучше, а русские слова коверкала немыслимо. Тогда Анжелика начала писать для неё русские стихи. Стихи Джульетте понравились. Она заучивала их наизусть и стала сносно говорить по-русски. С мамиными стихами она даже выигрывала гимназические конкурсы чтецов. К русскому она относилась очень хорошо. Но предпочитала французский. И общалась с матерью по-иностранному. Хотя русские стихи ей нравились даже больше французских.

Анжелика не знала, хорошие у неё стихи или плохие. Она начала их писать в восемь лет. И писала всегда и везде – в детстве, в светлой жизни, в потёмках и в тупике. Стихи были физиологической потребностью. Она ела, спала, занималась любовью и писала стихи. Когда-то они были счастьем. Потом стали физиологической потребностью. Трудно сказать, когда именно. Наверно, счастье поэзии ушло вместе с верой. Когда не осталось ничего хорошего. А привычка писать закоренела. Навсегда. Нет, не навсегда. До убийства матери.

Всё же про одно стихотворение Анжелика знала наверняка. Она запомнила на всю жизнь день, когда его спела. Именно спела. Тогда она по-настоящему любила Эдика. Они познакомились зимой. Было очень холодно. Они гуляли целый день в снежном подмосковном лесу. Гуляли, потому что очень хотелось. Мороз не мешал любви. Лес был ослепительно красивый, и Анжелика целый день пела песни и читала стихи – свои и чужие. Когда они вышли из леса к ледяному пруду, в глаз попала снежинка. И стихи спелись сами собой:

Снежинка упала на глаз,

Ослепила на миг,

Велик оказался соблазн

Для десятка других.

Они покатились к губам,

На щеке прорыдав,

Играя, мешали словам,

Демонстрируя нрав.

Исчезнув, оставили память

На нежных щеках —

Слезинки, морозное пламя,

Улыбку – в губах.

Анжелика всегда знала, что это очень хорошие стихи про очень хорошую любовь. Эдик стихи как будто тоже оценил. В счастливый день морозной любви он помогал Анжелике стихами и песнями Высоцкого. Позже выяснилось, что других он просто не знал. Точнее говоря, игнорировал. Стихи жены он неизменно хвалил, чтобы не обидеть. Но он не был ограниченным. Просто к стихам и песням относился индифферентно. Зато у него было много других достоинств. Прежде всего – любовь к Анжелике. Обаяние. Порядочность. Мужская красота. Обширные знания точных наук и не точных. Казалось, он знал всё, кроме стихов и песен. Может быть, их тоже знал, только скрывал от Анжелики. А от Аделаиды Карловны не скрывал. Иначе как она смогла признать Эдика? И полюбить его, как Евгения Онегина? Иногда Анжелике казалось, что Аделаида Карловна перещеголяла даже её. Но она не испытывала никакой ревности. Аделаиде Карловне только что исполнилось семьдесят, и она не рассчитывала на взаимность. По правде говоря, Анжелике приходилось экономить свою ревность, потому что в Эдика влюблялись все подряд. И по-хорошему, и по-плохому. Например, вся коммунальная квартира. Причём и женщины, и мужчины. Но больше всех – Аделаида Карловна. Они влюбились, конечно, по-хорошему. Во-первых, потому что были хорошими людьми. А во-вторых, их средний возраст составлял шестьдесят лет. По-плохому в Эдика влюбилась Флора. Она давно поменяла перуанца на негра, негра – на китайца. Выбирала, на кого поменять китайца. Увидела Эдика – и выбрала его. Но Эдик не умел любить по-плохому. Он не выбрал Флору и не изменил хорошей любви.