Фэб Сомервиль возмутила всех, притащив французского пуделя и венгерского хахаля на похороны собственного отца. Она восседала на отпевании словно кинозвезда, в раскосых солнцезащитных очках, оправленных костью носорога. Присутствующим трудно было решить, кто тут более неуместен: то ли великолепно подстриженный пудель, кокетливо потряхивавший шелковыми бантиками, то ли красавец венгр, длинные волосы которого были забраны в усыпанный бисером конский хвост, то ли сама Фэб.
Пепельные волосы Фэб, искусно мелированные платиной, волной ниспадали со лба на один глаз, как у Мерилин Монро в фильме «Семилетняя жажда». Ее влажные, чуть припухшие губы, подкрашенные помадой восхитительного пионового оттенка, слегка приоткрывались, когда она оглядывала матово поблескивающий ящик, содержащий в себе то, что еще оставалось от Берта Сомервиля. Костюм Фэб — цвета слоновой кости с простеганным шелковым жакетом и с вызывающим золотистым бюстье[1] из металлизированной ткани — более соответствовал ночной пирушке, чем похоронной церемонии. Узкую юбку с менее чем скромным разрезом поддерживал поясок из золотых цепочек, на одной из которых, поблескивая, болтался массивный брелок в виде фигового листка.
Это было первое возвращение Фэб в Чикаго с того времени, когда она в восемнадцать лет сбежала из дому, так что лишь немногие из присутствующих когда-либо встречались с «блудной дочерью» Берта Сомервиля. Однако никого бы не удивило то обстоятельство, что старина Берт начисто лишил ее наследства. И то сказать, какой добропорядочный отец рискнул бы доверить свое состояние дочери, которая путалась с человеком старше ее на четыре десятка лет, пусть даже этим человеком являлся сам Артуро Флорес, известнейший испанский художник? К тому же почти все его картины были непристойны, ибо намалеванная на холсте голая баба есть всего лишь голая баба, и то, что множество абстрактных изображений бесстыдницы Фэб украшало стены многих музеев в мире, ничего не меняло.
У Фэб была тонкая, осиная талия, красивые стройные ноги; ее грудь и бедра недвусмысленно напоминали о временах, когда женщина старалась выглядеть женщиной. Ее легкое крепкое тело даже и в свои тридцать три могло бы срывать призы на конкурсах красоты самых высоких ставок. И не имело никакого значения, что под модной, экстравагантной прической Фэб скрывался ясный и острый ум, ибо она с молодых ногтей принадлежала к тому типу женщин, о которых судят только по их наружности.
Лицо Фэб выглядело достаточно необычно. В чертах его ощущался некий беспорядок, хотя трудно было определить, в чем именно он состоит, поскольку нос у нее был прямой, а губы строго и резко очерчены. Возможно, такое впечатление создавалось пикантной черной родинкой, задорно сидящей на высокой скуле. А может, причиной этой дразнящей дисгармонии служили глаза Фэб: внешние уголки их были чересчур экзотично вздернуты по отношению к линии щек. Эти восхитительные янтарные глаза обычно доминировали на полотнах Артуро Флореса — то разлетаясь шире молочных бедер, то элегантно свешиваясь с белоснежных грудей.
В течение всей заупокойной службы Фэб оставалась невозмутимой и свежей, несмотря на то что июльский воздух был одуряюще напоен зноем. Даже бурные воды речушки Дю-Пейдж, пронизывающей западные пригороды Чикаго, не спасали от духоты. Временный навес, распростертый над местом захоронения, почти не давал тени, но был достаточно плотен, чтобы собравшиеся могли почувствовать это, изнывая не только от жары, но и от дурманящего запаха цветов, в изобилии украшавших подножие гроба. К счастью, церемония обещала быть короткой, и силы каждого из присутствующих поддерживала надежда вскоре отправиться к своим излюбленным местам, к своим садам и бассейнам, чтобы освежиться и тайно порадоваться тому, что очередь Берта Сомервиля отойти в лучший мир подошла раньше, чем их собственная.
Маслянисто посверкивающий черный гроб невозмутимо парил над морем цветов и зелени. Он располагался строго против уставленного стульями помоста, где между своей пятнадцатилетней сводной сестрой Молли и кузеном Ридом Чэндлером сидела Фэб. На полированной крышке скорбного ящика светилась звезда из белых роз, украшенная небесно-голубыми и золотистыми лентами, цветами команды НФЛ «Чикагские звезды», которую старина Берт купил с потрохами добрый десяток лет назад.
Когда церемония подошла к концу, Фэб подхватила белого пуделька на руки и встала; золотые нити ее бюстье празднично заискрились в солнечном свете, а инкрустация экстравагантных очков вспыхнула темным огнем. Эффект был сверхтеатрален даже для женщины, чья жизнь фактически представляла сплошной театр.
Рид Чэндлер, тридцатипятилетний племянник усопшего, с печальной миной шагнул к постаменту, чтобы положить на гроб цветок. Молли застенчиво последовала его примеру. Рид изо всех сил пытался изобразить неподдельное горе, хотя ни для кого не было секретом, что именно он унаследует команду почившего дядюшки. Фэб также положила на черную крышку свой цветок, стараясь подавить вспыхнувшее в душе чувство застарелой обиды. Какая в том польза? Она не смогла завоевать любовь отца при его жизни, и… Господь ему судья, прошлого не воротишь. Фэб потянулась к своей юной сводной сестре, но Молли резко отпрянула в сторону, как она делала всякий раз, когда Фэб пыталась приблизиться к ней.
