— Рейт, давай поженимся…
С застывшим, напряженным лицом, плотно прижав к груди стиснутые в кулачки руки, Энн шагала взад и вперед по спальне, вновь и вновь шепча эти слова. Взор ее обычно бесхитростных голубых глаз потемнел от тревоги и беспокойства. И все равно она не была до конца уверена, что отважится громко произнести эти слова.
— Давай поженимся, давай поженимся, давай поженимся…
Ну вот, произнесла. И пусть слова прозвучали не так твердо и уверенно, как бы ей хотелось, но это уже кое-что. Итак, первый барьер взят, храбро подумала Энн, значит, возьму и следующий.
Она сделала глубокий вдох и посмотрела на телефон перед кроватью. Прочь нерешительность, надо довести дело до конца.
Но нет, только не в этой комнате, не на кровати — тут слишком уютно, и это расслабляет. Она резко оторвала взгляд от забавного детского покрывала, усеянного букетиками. Когда она его выбирала, ей было четырнадцать. А теперь уже двадцать.
Целых двадцать, а она все так же наивна и неискушенна — ну прямо девчонка, да и только. Во всяком случае, так ей твердят. От неприятного воспоминания Энн слегка нахмурилась. Ей известно, кто особенно любит напоминать об этом.
Девушка открыла дверь спальни и быстро сбежала по ступеням. Она позвонит из той комнаты, что прежде была кабинетом отца, а еще раньше — дедушкиным. Да, кабинет, пожалуй, лучше всего подойдет для такого разговора, придаст ему нужный тон и значительность.
Энн подняла трубку, торопливо набрала номер и напряглась всем телом, заслышав длинный гудок.
— Попросите, пожалуйста, Рейта Уолстера. Это Энн Чендлер.
В беспокойном ожидании Энн то и дело покусывала нижнюю губу. А ведь ей казалось, что она давно рассталась с этой детской привычкой.
— Так делают только дети, — укорил ее как-то Рейт, когда ей было лет восемнадцать. — А женщинам… — Тут он выразительно замолчал, интригующе сверля ее взглядом, пока она не спросила простодушно:
— Что женщинам?
— Разве ты не знаешь? — с наигранным изумлением воскликнул Рейт. — Женщинам, дорогая моя, невинная Энни, подобные отметины оставляет только любовник. — При этих словах он наклонился к ней и медленно провел пальцем по ее вспухшей от прикусов губе. Это странное прикосновение заставило ее невольно вздрогнуть. А Рейт, будто не заметив ее смущения, добавил: — И притом очень пылкий любовник…
Посмеялся, видите ли.
Этот молодой человек вообще был не подарок. В старые времена ему быть бы каким-нибудь разбойником, флибустьером — человеком, который живет по своим собственным законам и которому нет дела до других. Так всегда говаривал ее дед. Она вообще подозревала, что дедушка втайне питал слабость к Рейту…
— Энни! В чем дело? Что с крошкой случилось? — раздался в трубке резкий голос.
Бесцеремонный тон заставил Энн крепче сжать трубку. Она постаралась побороть нередко вспыхивающую неприязнь. Ведь даже сейчас, повзрослев и научившись, казалось бы, пропускать мимо ушей все колкости и язвительные насмешки, которыми продолжал донимать ее Рейт, она все же порой находила его невыносимым.
Да, с другими женщинами он вел себя иначе. С ними он был само обаяние. Хотя, конечно, он и не смотрел на нее как на женщину, считая всего лишь девочкой-подростком.
— Алло, малышка! Ты меня слышишь?
Раздражение в его голосе резко вернуло ее к действительности.
— Да, Рейт, я слышу. Мне нужно кое-что сказать тебе.
— Мне сейчас некогда, Энн. Я жду важного звонка. Заеду к тебе на обратном пути, и мы все обсудим.
— Нет! — всполошилась Энн.
То, что ей нужно было сказать, гораздо легче говорить на расстоянии. Делать ему предложение прямо вот так, с глазу на глаз…
В панике она попыталась было что-то возразить, но Рейт уже дал отбой.
Она положила трубку и растерянно огляделась. Эта комната, как и весь дом, увековечила столетия английской истории. Особняк стоял с тех времен, когда некая королевская особа пожаловала эти земли предку Энни Роджеру Чандлеру. Как гласила официальная история, этой милости он удостоился за безупречную придворную службу, однако неофициальный источник приписывал милость заслугам более личного свойства. Роджер назвал поместье и дом Голд Краун — Золотой Короной — в знак признательности за монаршую щедрость. Размеров, однако, дом был отнюдь не королевских, его даже нельзя было назвать большим. Но, по понятиям Энн, он был непозволительно велик для одного человека, даже для одной семьи. Особенно потому, что, работая в приюте для бездомных, она хорошо знала, как много людей отчаянно нуждаются просто в крыше над головой.
— Ну и что бы ты сделала, будь у тебя возможность распорядиться наследством? — как всегда, иронично спросил Рейт, когда она однажды завела разговор о доме. — Отдала бы им имение? Смотрела бы, как разбирают дубовую обшивку на дрова? Наблюдала бы, как рушат память о предках?
— Ты не прав! — сердито оборвала его Энн. — Ты нечестно рассуждаешь!
Но и Дэвид, даже сам Дэвид, в чьем ведении находилось благотворительное заведение, где она работала, тоже частенько говорил ей, что она рассуждает неразумно, чересчур мягкосердечна и выглядит большой идеалисткой, которая ждет от жизни и людей очень уж многого. Энни подозревала, что Дэвид был склонен презирать ее. Сначала-то он точно был настроен против альтруистических порывов, свойственных ей, подсмеиваясь над ее происхождением и слишком правильным выговором, осуждая относительные состоятельность и роскошь — все, что так резко отличало ее от обитателей приюта.
