Колеса внушительного «линкольн-континенталя» глотали асфальтовые мили[1] шоссе Браунсвилль — Квебек. Дороти-Энн Кентвелл, сидящая рядом с мужем на коричневом кожаном сиденье, безучастно смотрела в окно. Кругом расстилались бескрайние просторы Техаса. Орошаемые поля и плантации цитрусовых сменялись маленькими безликими городками. «И не городками даже, — подумалось ей, — а всего лишь скоплениями унылых домов, облупившихся и грязных, выцветших под лучами жаркого солнца». Над равниной угрожающе нависло тяжелое серое небо. Машин было мало, изредка им встречался грузовик или легковушка. Монотонный пейзаж завораживал. Казалось, Манхэттен остался где-то в прошлом.
Дороти-Энн искоса взглянула на большую урну, стоящую на сиденье рядом с ней, ничем не напоминавшую обычный сосуд, выдаваемый после кремации, отлитый по шаблону, унылый и некрасивый. Причудливые завитки сияющего серебра устремлялись вверх в удивительном рисунке в стиле рококо. Изящно выкованные ручки превращались в листья плюща. Такой же орнамент украшал основание.
Буччеллати могли гордиться своим творением.
Женщина медленно наклонилась, чтобы коснуться урны. Ей показалось, что серебро должно хранить тепло ее прабабушки, Элизабет-Энн Хейл, но металл оказался гладким и холодным. Если произведение Буччеллати весило семь фунтов, то много ли значила горстка хранимого им пепла?
Всего три дня назад ее прабабушка была жива. Они разговаривали, старушка улыбалась Дороти-Энн, поцеловала ее. Всего три дня назад.
А теперь от Элизабет-Энн остался только пепел.
Дороти-Энн отвернулась. Слезы навернулись на глаза. Они могли бы принести облегчение, смыть усталость последних бессонных, полных горя дней и ночей. Но плакать нельзя. Если она сейчас заплачет, то долго не сможет остановиться. И, кроме всего прочего, ее ждала работа.
Ребенок, которого она носила, шевельнулся. Дороти-Энн смахнула слезы кончиками пальцев и села поудобнее.
«Если бы прабабушка смогла прожить подольше, чтобы увидеть это дитя, — с грустью подумала она. — Осталось всего три недели». Закрыв глаза, женщина прислушалась к движениям внутри располневшего тела: сильный толчок, потом еще один и легкое шевеление ребенка. Обычно в такие минуты она особенно остро чувствовала свою близость к ребенку, ощущала нежность к нему. А сейчас Дороти-Энн хотя и слышала движения младенца, но изнуренное тело казалось странно чужим и обособленным. Словно ее ребенок живет в другой женщине.
— Дорогая, с тобой все в порядке?
Вздрогнув, она открыла глаза и повернулась к своему мужу Фредди. Сосредоточившись, он старался и смотреть на нее, и следить за дорогой.
— Все отлично, — прозвучал тихий ответ. Она улыбнулась, наклонилась к мужу и успокаивающе положила руку ему на плечо.
Фредди знал, что жену мучила бессонница со дня смерти прабабушки, но она не хотела волновать его, показывая, насколько измучена и слаба.
— Не волнуйся, милый. Со мной все в порядке. Просто устала. — Ее голова удобно устроилась на спинке сиденья.
«Еще несколько недель, — подумала она. — Еще несколько недель, и я подарю Фредди его ребенка». Но эта мысль пробудила беспокойство, змеей проникшее сквозь туман ее измученного сознания. А будет ли малыш ждать эти несколько недель? А если все произойдет раньше? А что, если ребенок родится завтра или даже сегодня?
Дороти-Энн снова поменяла положение тела, потрясла головой, чтобы отогнать плохие мысли. Она не должна была позволять доктору Дэнверсу так волновать ее. Конечно, он врач, даже один из лучших, но Дэнверс все-таки перестарался, когда отговаривал ее от поездки в Техас. В конце концов, до срока еще три недели. И доктор не понимал всей важности последней воли прабабушки.
Она всего лишь попросила Дороти-Энн развеять ее пепел в Квебеке, на своей родине. Правнучка поняла такое желание. Она знала, что должна выполнить его как можно скорее. Этого хотела Элизабет-Энн, и это нужно самой Дороти-Энн. Ей необходимо знать, что душа прабабушки наконец успокоилась, обрела такой долгожданный и заслуженный покой. Дороти-Энн понимала, что силы ее на исходе и она рискует морально и физически. Но дело должно быть сделано.
Женщина закрыла глаза, снова пытаясь унять тревогу и хоть немного отдохнуть. Но так трудно бороться с чувствами. Горе было настолько ошеломляющим, потеря столь глубока, что это причиняло физическую боль. Сможет ли она когда-нибудь справиться со всем этим?
