Павел вспоминает все так отчетливо, словно это было вчера…
Вот идут они по улице. Апрель. Таня одета в светлый комбинированный плащ из искусственной кожи. А на его куртке неисправна «молния», и он, проклиная все на свете, который раз с трудом и подолгу застегивает ее, а она снова и снова расползается в одно мгновение. В конце концов приходится бросить это безнадежное занятие. Куртка нараспашку — и бог с ней, так даже приятнее: весенний холодок охватывает его, и от этого становится весело и озорно.
Таня без умолку рассказывает какие-то смешные истории, перепрыгивая через лужи и все время поглядывая по сторонам. Конечно же ей хочется знать, нравится ли прохожим ее плащ.
«А он такой лохматый, физиономия сизая от бритья, и сопит, сопит. Представляешь, жалобно так говорит: «У меня аденоиды, совсем дышать не могу». А я ему на полном серьезе: «Вы горящую спичку засуньте в ноздрю, все волоски сгорят — и сразу легче станет!»
Да, с нею не соскучишься! На весь вечер хватит.
— Рядовой Онищенко!
…Павел тряхнул головой, очнулся от воспоминаний. Голос сержанта Пименова был негромким, но в нем звучали сердитые нотки.
Онищенко невольно вперил взор в ночную мглу и сжал автомат.
Однако окрест не было никаких признаков чепе. Дышала истомою теплая украинская ночь. Над Тиссой дремали кусты и деревья, увитые и опутанные диким виноградом и поэтому похожие на богатырские шапки или головы. Акации, клены и грабы даже днем едва виднелись из-под густой виноградной листвы, а сейчас и вовсе утонули в сплошной черноте леса.
Глядя на эти живые курганы, на причудливые тени, которые отбрасывали они при лунном свете, Павел вспомнил пушкинского Руслана, сражавшегося с огромной головой богатыря.
— Спишь на ходу? — спросил сержант.
Павел промолчал.
— Гляди в оба! — сказал Пименов, кивая на увитые виноградом деревья. — Здесь для нарушителя лафа!
Пименов, который все время шел впереди и как старший наряда особенно внимательно рассматривал взрыхленную контрольно-следовую полосу и чутко вслушивался в равномерные всплески воды у берега, и представления не имел о том, что терзает душу рядового Онищенко.
Молодой пограничник подумал: «Руслан дрался с одной головой, а здесь их десятки. Но легче управиться с сотней сказочных чудовищ, чем разобраться с одной Таней. Своенравная девушка, способная на неожиданные поступки и на всякие выдумки…»
«А когда мы выходили с ним из самолета…»
«Таня, — сказал он ей тогда, — все, что слушаю вот уже три часа, очень оригинально и интересно. Но извини, пожалуйста, нет ли у тебя другой записи? Более содержательной?»
Нет, не надо было ему это говорить. Она надулась.
«Если месье настроен вести в такую погоду умные разговоры, я посоветовала бы ему отправиться в клуб, там он найдет для себя сколько угодно духовной пищи. Впрочем, надеюсь, он еще не окончательно потерял веру в мои скромные силы… Смотри, вон там, впереди — белая линия. Вон там, на асфальте, видишь, очерчено мелом?..»
«Вижу… Тань, я не хотел тебя обидеть, но у меня от смеха уже челюсти болят. Дай им отдохнуть».
«Мужчина, не перебивай!.. Так вот, как только я пересеку эту линию, стану другой — хочешь эксперимент? Не спорь — хочешь! Итак, — произнесла она торжественно, — метаморфоза двадцатого века! Смертельный номер. До черты осталось шагов пятнадцать… четырнадцать… пять… три… Гаснет свет, грохочут барабаны, дети теряют сознание…»
Они уже стояли у самой черты. Павел пожал плечами, засмеялся и вошел в «зону».
Таня шагнула следом за ним. Лицо ее в одно мгновение стало серьезным, даже печальным. Павел с удивлением заметил, что между бровями появилась у нее морщинка. Переход был такой резкий и неожиданный, что у него перехватило дыхание. Перед ним стояла другая, какая-то постаревшая, чужая Таня. Он словно впервые увидел ее.
«Павел, — произнесла она ласково, словно боясь обидеть его, — я прошу простить меня за все цирковые номера — те, что были, и те, что будут. Мне иногда трудно объяснить свои поступки. Возможно, просто хочется быть легкой в обществе и вообще казаться проще, чем на самом деле. Я не знаю, что именно тебе нужно…»
«Ты мне нужна такая, — уверенно начал Павел, — такая, как ты есть… А ты…»
«Хорошо. Если так — скажу тебе все. Жалко, времени мало — у перехода я выйду из «зоны».
«Тогда лучше постоим».
«Нет, я долго не могу… — Голос ее вдруг стал жестким, злым. — Я с детства завидую людям, которые умеют молчать, умеют терпеть рядом с собой людей более заметных, умеют не терять достоинства и уверенности в себе, одеваясь просто и немодно, — я завидую их силе духа. Завидую, но быть на их месте не хочу. Я требую внимания. Внимания — любой ценой! Я презираю тех, кто не требует внимания к себе. И восхищаюсь ими. За то, что они могут не нападать первыми. Пока все. Впрочем, я еще успею прочесть тебе строки, которые люблю, и мы больше никогда не вернемся к этому разговору».
Она прочла неизвестные Павлу стихи. Потом они спустились в подземный переход. Молча перешли на противоположную сторону улицы.
