Огромный английский мастиф цвета летучей мыши тяжелым галопом несся по парковой аллее. Вслед за ним поднимались маленькие вихри опавших листьев, и плескалось в лужах отстоявшееся за день солнце. Из широкой и, казалось, улыбающейся собачьей пасти в обе стороны торчали концы толстой сучковатой палки. Пес нагнал двух неспешно шагающих мужчин, забежал вперед и уронил свою ношу к ногам подтянутого молодого человека в легкой кожаной куртке.
— Молодец, Принц, молодец! — улыбнулся тот. — А теперь рядом. Рядом!
Мастиф, не желая соглашаться, присел на передние лапы в глубоком реверансе и дважды пролаял с просительной интонацией. В ответ хозяин потрепал его по загривку, взял палку и, широко размахнувшись, бросил ее в сторону. Получилось далеко.
— Ишь, какой он у тебя энергичный! Полчаса уже, поди, носится, — похвалил убежавшего четвероногого собеседник молодого человека, полный солидный господин ближе к шестидесяти.
— Да щенок он еще, Аркадий Николаевич. Повзрослеет — обленится.
— Ну, ты скажешь, Юрик. Щенок! С теленка… да… раза в два, наверно, больше гончей, а то и в три. Сколько ему?
— Год и три месяца всего. Вот еще через годик вширь раздастся и перестанет зря гоняться.
— Человека, небось, возьмет, а?
— Такой? Такой возьмет.
Тяжело поводя боками, пес снова опустил перед молодым человеком палку и, повернув набок голову, посмотрел на него красноватыми глазами.
— Пусть отдохнет, загоняешь, — несколько рассеянно посоветовал Аркадий Николаевич.
— Все, все, хватит, Принц. Иди, погуляй. Гулять! — скомандовал Юрий.
Он ухватил кожную складку на холке собаки и закрутил ее почти на сто восемьдесят градусов. Принц слабо тявкнул, но не от боли, а скорее от удовольствия и прикусил в ответ руку хозяина. Поняв, что апорта больше не будет, мастиф устремился было куда-то в сторону, но изменил намерение, резко развернулся, подхватил свою игрушку и энергично потрусил впереди мужчин.
Старый парк томился в вялом запахе сентябрьской прели. Темные стволы лип готовились к долгому зимнему сну и излучали в окружающее пространство сигналы, призывающие к успокоению и размеренности. Порождаемые деревьями волны растекались концентрическими кругами по улицам, заполненным людской суетой и навязчивым машинным гулом, проникали в сознание божьих тварей, преломлялись в нем и уходили вверх — к бледно-голубому куполу высокого неба — а оттуда, словно от гигантского рефлектора, отражались вниз. Вняв древнему как мир зову, пес успокоился, сдержал темп и пошел тише, вразвалку. Люди тоже замедлили шаги и даже говорить стали как-то глуше.
— Вернемся к нашим гусям, — произнес старший собеседник. — Значит, твоя задача — договориться с директором, как там его…
— Плющик.
— Да, как хочешь, но ты должен это сделать. Первый состав отбудет не сегодня, так завтра. Отправляешься вечером, билеты заказаны. Даю тебе три дня.
— Хорошо, Аркадий Николаевич, это мы сбацаем.
— Если будет сильно ломаться, можешь удвоить его гонорар, или…
— Да не станет он у меня ломаться. Но я учту.
— Затем сразу в Ташкент полетишь.
— Ясно.
— Ну, бывай.
— А пообедать? Татьяна стол накрыла… — разочарованно протянул Юрий.
— Не могу, дела, дружок мой. Как-нибудь в другой раз, — левую половину лица Аркадия Николаевича тронула короткая усмешка. Он повернулся и грузно двинулся к выходу из парка.
Возникший из боковой аллеи порыв ветра швырнул вслед его полной коренастой фигуре охапку желтых сухих листьев, а где-то в стороне по собственной инициативе треснула отживающая свое ветка.
* * *
Праздномыслию в жизни Аркадия Николаевича Заседина отводилось строго определенное время. Например, такое, как сейчас. За тонированными стеклами мелькали все сплошь знакомые улицы с домами-вехами, символически отмечающими его путь в этом городе, который чем-то походил на вечный маршрут белки в колесе или, точнее, в восходящей спирали. Но не о бренности существования думал Заседин, ему почему-то вспоминался вчерашний пустой, в общем-то, разговор с Анатолием Валентиновичем Каретниковым. Наверное, серый красавец Принц навеял воспоминание.
Своими корнями его дружба с Каретниковым уходила в глубины старого московского двора, лежащего в истоках Комсомольского проспекта, и питалась гумусом многих совместных воспоминаний. Как и все дети приличных или очень приличных родителей, оба избрали вполне благополучные стези. После окончания вуза Заседина увлекла партийно-хозяйственная деятельность, Каретников погрузился в лабиринты науки. Итоги трудов каждого были закономерны. Аркадий Николаевич, достигший еще в СССР общественных и материальных пиков Ленина и Коммунизма, не только удержался на них, но и поднялся выше. А Анатолий Валентинович увяз в лабиринтах высшей школы, причем, затерялся где-то на срединных ее этажах. Его всегда отличали непрактичность, а подчас и нерешительность. И лишь когда сознанием овладевала какая-либо идея, он мог определенное время переть напролом. Пока не выдыхался, что происходило довольно быстро.
Виделись друзья редко, однако, несмотря на разность во всем, почему-то знакомства полностью не порывали.
Профессор истории Каретников, субтильной комплекции, выше среднего роста и лысый, провел Заседина в единственную комнату своей холостяцкой квартиры. Здесь он проживал уже полтора десятка лет после развода. Ученый плеснул в две микроскопические рюмки плохого коньяка и, не утруждая себя формальным интересом к делам гостя, меланхолически посетовал:
