1
Перед уходом на суточное дежурство Городулин плотно поел. Жена напекла оладий, поставила на стол соленые грибы и заварила крепкого чаю. Покуда Алексей Иваныч ел, она сидела в халате напротив мужа, подперев толстую теплую щеку ладонью, и следила за тем, сытно ли ему завтракается.
— Свитер наденешь, — сказала Антонина Гавриловна. — И шерстяные носки… Пистолет я положила в карман.
— Сколько раз просил, — жуя, сказал Городулин, — не трогай мой пистолет.
— Охти, какие страсти, — зевнула Антонина Гавриловна. — Возьми деньги, пообедаешь в столовой.
В прихожей Городулин, как всегда перед уходом, сказал:
— В случае чего — позвоню.
По утрам до Управления он любил ходить пешком. Маленький, толстенький, седенький, он шел не торопясь, заложив короткие руки за спину, по привычке с любопытством осматривая улицу. Исхожено здесь было, избегано, исстояно, изъезжено. И на извозчиках, и на трамваях, и на машинах, и на чем попало. В доме шестьдесят семь — проходной двор. Дворник — сукин сын и трус. В семьдесят пятом номере, в первом этаже три ступеньки вниз, поддувало-буфет. Закрыть бы его к чертям, сколько раз докладывал, писал рапорты.
«Не любит начальство читать и слушать про неприятное. А у меня работа такая», — устало вздохнул Городулин.
На ходу он отдыхал. Освещенный солнцем проспект, ребята, бегущие в школу, люди, торопящиеся по своим делам, музыка из уличных репродукторов, сутолока на автобусных и троллейбусных остановках, — от всего этого у Городулина становилось легче на душе. Он был рад, что все эти люди не знают подробностей его трудной работы. Тридцать лет назад она ужаснула его, он жил первые месяцы притихший от изумления и злости, а потом постепенно привык отделять все то, с чем приходилось сталкиваться в Управлении, в тюрьмах, на допросах, от нормальной жизни человечества. Это умение отделять давалось с таким трудом, что иногда трещала голова, словно в ней со скрежетом приходилось передвигать какие-то шестеренки и рычаги. Сперва он начал было всех подряд подозревать. В каждом человеке ему чудился преступник. От этой постоянной подозрительности он уставал и начинал презирать самого себя. Понемногу подозрительность ушла, и ее место заняло чувство, что, в общем, многие люди вовсе не такие, какими они хотели бы казаться.
И сейчас, идя по улице, он иногда задерживался взглядом на каком-нибудь человеке, осматривал по привычке его лицо, походку, манеры. Никаких выводов Городулин не делал и, вероятно, даже удивился бы, если б ему сказали, что он внимательно рассматривает людей.
На углу Мойки и Невского кто-то нагнал его и вежливо взял за локоть.
— Привет, Алексей Иваныч! Как живы-здоровы?
Городулин обернулся. Рядом с ним, сменив ногу, зашагал Федя Лытков.
— Приехал? — спросил Городулин.
— Вчера. — Глянцево выбритое лицо Феди Лыткова сияло.
— Костюм, я вижу, новый справил, — сказал Городулин. — Когда приступаешь?
— Сейчас, наверное, в отпуск пойду. После учебы полагается. А чего у нас слыхать новенького? — спросил Федя Лытков.
— В Усть-Нарве разбой. В один вечер три буфета взяли. Милиционера пырнули ножом в легкое…
Лытков присвистнул.
— Задержали?
— Шибко ты быстрый. Мы с Белкиным три недели маялись там…
— Ну, а в Управлении чего новенького? — перебил Городулина Лытков.
— Всё на месте, — ответил Городулин, — окна, двери. К нам в отдел возвращаешься или ждешь нового назначения?
— Служу Советскому Союзу, — улыбнулся Лытков. — Как начальство.
— Заходи, — вяло пригласил Городулин. — Не забывай.
— А как же! — Лытков крепко пожал его руку. — Я помню…
— У тебя память хорошая, — сказал Городулин. — Где пообедаешь, туда и ужинать приходишь.
Лытков засмеялся и погрозил ему пальцем. В вестибюле Управления они разошлись в разные стороны. Молодой, крепкий как черт Лытков, у которого даже под пиджаком, на предплечьях и на спине, угадывались свинцовые мышцы, поднялся легким спортивным шагом направо по лестнице (казалось, что на каждом шагу он приговаривает: «Вот я какой! Вот я какой!»), а Городулин не спеша двинулся по темному сводчатому коридору налево.
Как только он переступил порог своего маленького кабинета, дела тотчас захлестнули его с головой. Худенький застенчивый оперуполномоченный Белкин, с девичьими ямочками на щеках, приехал еще на рассвете из Усть-Нарвы и, не заходя к себе домой, дожидался Городулина в Управлении. Алексей Иваныч любил Белкина и подобрал его к себе в отдел, когда того отчислили из ОБХСС. В ОБХСС Белкин никак не мог прижиться. Ловля мошенников из торговой сети и артелей угнетала его.
— Это ж такое жулье, Алексей Иваныч! — жаловался он Городулину, встречая его в служебной столовой. — Сидит против тебя бесстыжая морда, нахально улыбается, думает, весь мир можно за деньги купить. Третьего дня полмиллиона предложил мне взятки…
— Что ж не брал? — спросил Городулин. — Поторговаться надо было, накинул бы тысчонок двести, я бы обязательно взял.
Белкин заморгал короткими светлыми ресницами и неуверенно, устало улыбнулся.
— Все шутите, Алексей Иваныч…
— А чего? У него где-нибудь на огороде зарыто в кубышке, он отсидит с зачетом пять лет, выйдет на волю и снова будет икру столовыми ложками жрать. А государству семьсот тысяч пригодятся…
