Сидя на скале острова Огигия и пряча бороду в руках, всю жизнь привыкших держать оружие и весла, но теперь утративших свою мозолистую шершавость, самый хитроумный из мужей, Улисс, пребывал в тяжелой и мучительной тоске, глядя на темно-синее море, которое спокойно и однообразно катило свои волны на белый прибрежный песок. Расшитая алыми цветами туника, прикрывая его сильное, несколько располневшее тело, ниспадала с плеч мягкими складками. На ремнях сандалий, в которые были обуты его изнеженные и благоухающие эфирными маслами ноги, сверкали изумруды Египта. А палка – чудесный коралловый побег, заканчивавшийся унизанной жемчугом шишкой, походила на те, которыми владели боги царства Нептуна.
Чудесный остров с белыми скалами, кедровыми лесами и ароматическими туями, всегда урожайными золотыми долинами и дышащими свежестью розовых кустов небольшими холмами дремал, убаюканный мягкой сиестой и омываемый со всех сторон ласковым искрящимся морем. Даже Зефиры, которые играют и резвятся по всему архипелагу, не нарушали безмятежности прозрачного, легкого, как самое легкое вино, воздуха, напоенного тончайшими ароматами лугов, поросших фиалками. В тишине, исполненной ласкового тепла, гармонично журчали ручьи, шептали источники, ворковали голуби, перелетающие с кипарисов на платаны, и ласково шумели волны, набегающие на мягкий песок. И среди этого несказанного покоя, среди этой неземной красоты, вперив свой взор в переливчатую гладь моря, горестно вздыхал хитроумный Улисс, слушая жалобы своего сердца…
Семь лет, семь долгих лет прошло с тех пор, как молния Юпитера разбила в щепы его корабль и он, Улисс, уцепившись за сломанную мачту, полетел в яростно ревущее и зло вспенившееся море; девять дней и девять ночей носили его волны по разбушевавшейся стихии, пока не очутился он в спокойных водах, омывающих этот остров, и не оказался на его берегу, где подобрала его и страстно полюбила ослепительно красивая богиня Калипсо. И вот с тех самых пор как же невероятно медленно тянулось время и бессмысленно уходили годы и жизнь – его жизнь, которая с того самого дня, как он отбыл к роковым стенам Трои, оставив в слезах свою ясноокую Пенелопу и маленького, еще в пеленках, Телемаха на руках кормилицы, всегда была полна опасностей, сражений, хитростей, тревог и превратностей судьбы! Да, как должны быть счастливы те герои, которые, получив смертельные раны, пали у стен Трои! Как счастливы их товарищи по оружию, коих поглотила горько-соленая волна! Как счастлив был бы и он, если бы троянские копья пронзили его грудь в тот пыльный ветреный день, когда своим звонким мечом он защищал от поруганий мертвое тело Ахилла! Но нет! Он остался жив! И теперь каждое утро, оставляя гнетущее его ложе Калипсо, он еще был вынужден терпеть обряд омовения чистой водой, совершаемый над ним прислужницами богини, которые потом натирали его ароматическими маслами и надевали на него свежую тунику, расшитую либо тонким шелком, либо бледным золотом. А тем временем под сенью раскидистых ветвей, у входа в грот рядом с сонно журчащим алмазным ручьем, воздвигалось сооружение в виде стола, которое уставлялось всевозможными блюдами и плетеными корзинами, переполненными пирогами, плодами, нежными дымящимися кусками мяса и серебристыми ломтями рыбы. Почтенная домоправительница охлаждала изысканные вина в бронзовых чашах, украшенных розами. А он, Улисс, сидя на скамеечке, вкушал все эти яства, в то время как рядом, на троне из слоновой кости, восседала с томной улыбкой на устах величественно-спокойная Калипсо, распространяя ароматы и излучая сквозь белоснежную тунику свет своего бессмертного тела. Она не притрагивалась к человеческой пище, а лишь изредка подносила к устам амброзию и маленькими глотками пила ярко-красный нектар. Затем царь людей Улисс брал подаренную ему богиней палку и, равнодушный ко всему, что его окружало, отправлялся на прогулку по уже известным ему дорогам острова, таким ровным и гладким, содержащимся в таком образцовом порядку что его сверкающие сандалии ни разу не покрылись пылью, а глаза ни разу не увидели на исполненных бессмертия дорогах не только сухого листа, но даже чуть-чуть поникшего цветка. Он садился на скалу и подолгу, сидя на ней, глядел на море, которое омывало и его родную Итаку. Там, у ее берегов, оно было бурное, а здесь безмятежно-спокойное. Глядел, думал и тяжело вздыхал вплоть до самых сумерек, которые опускались на море и сушу. Тогда он возвращался в грот, чтобы спать без всякого желания с богиней, которая всегда того желала!.. Какая же судьба постигла Итаку, этот суровый, покрытый темными лесами остров, за годы его долгого отсутствия? Живы ли милые его сердцу существа? Стоит ли на могучем холме, возвышаясь над сосновым бором Неуса и заливом Рейтрос, его дворец с красивым красновато-фиолетовым портиком? Не сняла ли Пенелопа траурную тунику после стольких медленно текущих, безжалостных лет, не имея никаких вестей и утратив всякую надежду увидеть его, не стала ли супругой другого могущественного правителя Итаки, который теперь владеет его оружием и собирает урожай с его виноградников? А как его маленький Телемах? Быть может, он, восседая на белом мраморе и держа белый скипетр, правит Итакой? Или, слоняясь без дела по внутренним дворикам, не смеет взглянуть в глаза властного отчима? А может, судьба заставила его просить подаяния в чужих, далеких от родины краях? О! Если бы его жизнь, вот так навечно отторгнутая от любимых жены и сына, была по крайней мере славна подвигами! Ведь Десять лет назад он тоже ничего не знал ни об Итаке, ни о дорогих его сердцу существах, таких беспомощных и одиноких, но тогда его вдохновляли ратные подвиги я слава, которая, подобно дереву на высоком утесе, росла и росла день ото дня, возносясь к небу, и все с изумлением следили за ним. То было на Троянской равнине: вдоль шумного берега моря греки раскинули своп белые палатки. И он, Улисс, все время измышлял всевозможные хитрости и строил коварные планы, чтобы победить троянцев, необычайно красноречиво выступал на ассамблеях царей, ловко впрягал в колесницы строптивых, встающих на дыбы коней и с громкими возгласами бросался на троянцев в высоких шлемах, неожиданно появлявшихся из Скейских ворот!.. О, как он, царь людей, с поддельными язвами па руках, вырядившись в лохмотья, прихрамывая и кряхтя, как нищий старик, проник в гордую Трою только для того, чтобы ночью похитить священную статую Афины Паллады! И как в чреве деревянного коня, в кромешной тьме и тесноте, стоя среди одетых в латы воинов, он успокаивал страдавших от удушья. Как вовремя зажал он рот Антихлу, выведенному из терпения насмешками и оскорблениями троянцев, которые доносились до них, и ежесекундно повторял: «Тише, тише! Придет ночь – и Троя будет наша…» Потом его чудесные путешествия! Свирепый Полифем, так хитро им обманутый, что эта его хитрость никогда не изгладится из памяти восторженных потомков. А ловкость, с какой он прошел меж Сциллой и Харибдой! А сирены, завораживавшие своим пением и летавшие вокруг мачты, к которой он себя привязал! Он отбил их атаки, молча метнув в них, точно копье, разящий взор. А посещение царства Аида, не доступное ни одному смертному!.. И вот после всех этих блестящих подвигов он заживо погребен на этом острове, бессильный и вечный пленник нелюбимой, но любящей его богини. Как бежать отсюда, когда кругом неподвластная ему стихия, когда нет ни корабля, ни товарищей, умело сидящих на веслах? Благоденствующие боги, должно быть, забыли, кто сражался за них и всегда – в пылу битвы, в огне сражений и даже когда его разбитый корабль был выброшен на необитаемый остров – совершал им жертвоприношения. Неужели герой, который из рук властителей Греции получил оружие Ахилла, навечно осужден неблагосклонной судьбой оплывать жиром, пребывая в праздности на этом, как корзина роз, томном острове, лакомиться яствами богини Калипсо и спать с ней, когда опускается ночь, безо всякого желания, хотя она-то как раз того желала?
