Совершенство - [6]

IV

Рано утром четвертого дня Улисс закончил обтесывать весло, которое оплел ольхой, чтобы лучше отражать натиск волн. Потом для балласта принес земли и отполированных морем камней, с нетерпеливой радостью прикрепил к верхней рее сшитый нимфами парус и при помощи рычага, прилагая нечеловеческие усилия, покатил на тяжелых бревнах-катках огромный плот к пенящейся волне. Мускулы его напряглись, вены вздулись, казалось, сам он сделан из бревен и веревок. Когда часть плота закачалась на волне, Улисс воздел к небу блестящие от пота руки и возблагодарил бессмертных богов.

И вот, когда сооружение плота было завершено и близился благоприятный для отплытия вечер, великодушная Калипсо повела Улисса к прохладному гроту через луга, поросшие фиалками и анемонами. Своими божественными руками искупала она его в перламутровой бухте, умастила чудодейственными эфирными маслами, надела на него расшитую шерстью красивую тунику, накинула ему на плечи непромокаемый плащ и усадила за стол, уставленный самыми полезными и изысканными земными кушаньями, чтобы герой мог утолить свои голод. Улисс, спокойно и молчаливо улыбаясь, с терпеливым великодушием принимал нежные заботы Калипсо.

Потом, взяв волосатую руку Улисса и с удовольствием ощущая появившиеся на его ладонях мозоли, богиня повела его па берег, туда, где бревна крепко сколоченного плота тихо и ласково лизала волна. На поросшей мхом скале они немного передохнули. Остров, как никогда, был безмятежно красив, море, как никогда, было сине, а небо – ласково. Ни свежая вода Пинда, испитая в тяжком походе, ни золотое вино с виноградников на холмах Хиоса не были столь приятны, как этот насыщенный ароматами воздух, созданный богами для богини, которая им дышала. Вечная свежесть деревьев, проникая в сердце, казалось, просила, чтобы стволов их коснулись ласковые пальцы. Все звуки: журчание ручейков, текущих среди трав, шум набегающих на песчаный берег волн, пение укрывшихся в тени густых ветвей птиц – уносились куда-то ввысь и, исполненные гармонии, напоминали священную музыку далекого храма. Великолепные цветы ловили рассеянные лучи солнца. От тяжести плодов во фруктовых садах и хлебов, созревших в полях, казалось, остров вот-вот уйдет на дно морское.

Сидя рядом с Улиссом, Калипсо тихонько вздохнула и заговорила с улыбкой:

– О благородный Улисс, у меня нет сомнений, что ты уедешь. Тобою руководит желание вновь увидеть твою Пенелопу и нежно любимого Телемаха, которого ты оставил на руках у кормилицы, когда Европа пошла войной на Азию, и который теперь, должно быть, сжимает в своей руке грозное копье. Ведь старая любовь, у которой глубокие корни, всегда дает цветок, пусть даже грустный. Но скажи, если бы в Итаке не ждала тебя твоя супруга, которая днем ткет, а ночью распускает сотканное, и не тосковал по тебе твой сын, устремив неустанный взгляд на море, покинул бы ты, о самый хитроумный из мужей, мир и покой этого острова, его изобилие и неземную красоту?

Улисс, воздев свою мужественную руку, как это он делал на ассамблеях царей у стен Трои, когда старался, чтоб его правота проникла в людские души, сказал:

– О богиня, не будь в обиде на то, что я скажу! Даже если бы не существовали милые моему сердцу Пенелопа и Телемах и у меня не было бы царства, я все равно радостно бросился бы, не боясь гнева богов, навстречу опасности, которая подстерегает меня на море! Потому что, если правду говорить, о прославленная богиня, мое сердце пресытилось всем этим, для него мир, покой и неземная красота невыносимы. Ну подумай только, Калипсо, за семь лет, что я здесь, я ни разу не видел, как желтеют листья на деревьях, и уж тем более, как они опадают. Ни разу это сверкающее чистое небо не затянули темные тучи, ни разу я не испытал удовольствия согреть озябшие руки у огня и не услышал, как в горах бушует буря. Все эти великолепные цветы на длинных стеблях такие же, как восемь лет назад, когда ты в мое первое утро на острове показывала мне эти вечные луга. Больше того, я возненавидел лилии – меня печалит их неизменная белизна! Я отворачиваюсь, чтобы не видеть, как стараются не видеть черных гарпий, от этих ласточек, бесконечные и однообразные полеты которых мне наскучили. Сколько раз я укрывался в глубине твоего грота, чтобы не слышать этого нежно-назойливого журчания всегда прозрачных ручейков. Подумай, Калипсо, ведь на твоем острове нет ни болота, ни гниющего пня, нет падали, над которой кружились бы мухи. О Калипсо, семь лет, семь ужасных лет я лишен был труда, мужества, борьбы и страданий… Не гневайся, богиня! Но я мечтаю увидеть согнувшегося под тяжкой ношей человека, волов, тянущих плуг, поспоривших на мосту мужей, молящие о милосердии руки матери, охваченной горем, хромого нищего с палкой, просящего подаяния у городских ворот… Нет, не могу я более выносить этот безмятежный покой! Я горю желанием разбить, запачкать грязью, заставить гнить все вокруг. О бессмертная Калипсо, я мечтаю о смерти!

Недвижно, с недвижно лежащими на коленях руками, прикрытыми шафранным покрывалом, слушала богиня жалобы пленного героя, улыбаясь своей безмятежной, божественной улыбкой… А тем временем на холме появились нимфы, они шли, придерживая округлыми руками стоящие да головах сосуды с вином и неся кожаные мешки с провиантом, который досточтимая домоправительница приказала доставить на плот. Молча положил Улисс на высокий край плота доску. Когда же легкие нимфы, звеня золотыми браслетами на белых щиколотках, пошли по ней, сердце Улисса, который, видя изобилие внимательно считал мехи и мешки, радостно забилось. После того как все мешки и мехи были привязаны к плоту, нимфы сели на песчаном берегу вокруг Калипсо, страстно желая увидеть расставание богини и Улисса и искусство героя держаться на хребте волны… Но вдруг в широко раскрытых глазах Улисса вспыхнул гнев. Скрестив сильные руки, он зло молвил: