Лет восемь назад старый сэр Уильям Тертон отошёл в лучший мир, и его сын Бэзил вместе с фамильным титулом унаследовал корпорацию «Тертон-Пресс». Я помню, как всё население Флит-стрит бросилось заключать пари, сколько он продержится на плаву, пока какая-нибудь молодая красотка не убедит его, что именно она должна непременно о нём заботиться — о нём и его деньгах.
Молодой сэр Бэзил Тертон едва разменял пятый десяток, был холост, характером обладал мягким и незлобивым и не проявлял глубокого интереса ни к чему, кроме своей коллекции современного искусства — живописи и скульптуры.
Стервятники начали кружить над ним сразу. Не только Флит-стрит — весь Лондон жадно следил, как они нацеливаются с лёта рвануть добычу. Они, разумеется, не спешили. Они сжимали круги неотвратимо и неторопливо, напоминая не столько даже стервятников, сколько коварных крабов, которые подползают, чтобы урвать из-под воды кусок падали.
Жертва, против всех ожиданий, выказала чудеса ловкости. Гон длился всю весну и продолжался летом. Я не был лично знаком с сэром Бэзилом и не питал к нему заочно дружеских чувств, но из простой мужской солидарности присоединялся к хору радостных голосов, когда он в очередной раз ухитрялся сорваться с крючка.
В начале августа, по-видимому по тайному женскому уговору, девицы заключили некое перемирие и отошли для переформирования и утверждения планов зимней кампании, что было ошибкой с их стороны, поскольку в этот самый момент ослепительная Наталия имярек, не ведомая дотоле никому, явилась с материка, связала ему руки, стреножила и в очевидном беспамятстве доставила в брачную контору на Кэкстон-стрит, где и заключила с ним брачный договор прежде, чем кто-либо, и в первую голову жених, опомнился.
Представьте себе негодование лондонских дам и груды сочных сплетен, распространявшихся ими про новоявленную леди Тертон — «подлую браконьерку», как они её называли. Но нам это неинтересно. Мы пропускаем в нашем рассказе шесть лет и переходим к событию всего лишь недельной давности, когда я впервые удостоился лицезреть её светлость. Как вы, наверное, догадались, она взяла в свои руки управление «Тертон-Пресс», в силу чего стала влиятельной фигурой в нашей политике. Она не была первой женщиной, проделавшей подобную эволюцию, но случай с ней отличался некоторой пикантностью, ибо она была иностранкой и никто точно не знал, откуда она взялась — из Югославии, Болгарии или из России.
В прошедший вторник меня позвали на обед к друзьям в Лондон. Мы стояли тесным кружком, смакуя дорогие коктейли и обсуждая атомную бомбу и мистера Бевина, когда служанка просунула голову и объявила о прибытии очередных гостей.
— Леди Тертон, — провозгласила она.
Никто не прервал беседу, мы были не так дурно воспитаны. Никто не повернул голову, и только наши глаза описали в орбитах полукруг по направлению к двери.
Она ворвалась, высокая и стройная, в красно-золотом платье с блёстками, с улыбкой на устах, с рукой, простёртой к хозяйке, и можете мне поверить, она была редкостно хороша.
— Милдред, дорогая!
— Ах, леди Тертон! Как я рада!
Тут мы прервали наш разговор и повернулись к ней, смиренно ожидая, когда нас представят, как если бы речь шла об английской королеве или кинозвезде. Правда, она смотрелась эффектнее. Чёрные волосы, бледное удлинённое лицо с налётом невинности, знакомым всем по фламандским портретам пятнадцатого века, — точь-в-точь мадонна Мемлинга или Ван-Эйка. На первый взгляд. Когда дошла моя очередь до рукопожатия, я посмотрел внимательнее и понял, что, кроме абриса и оттенка, мадонны там рядом не было — всё, что угодно, но не мадонна.
Ноздри были какой-то странной формы, шире, ярче и больше выгнуты, чем обычно. Они придавали всему носу чересчур откровенный, животный вид, нечто неукротимое, что-то от дикой кобылицы.
Глаза вблизи тоже не выглядели глазами мадонны в иконописном изображении. Не широко открытые и округлённые, а удлинённые и полуприкрытые, с мрачной усмешкой и налётом вульгарности, немедленно наводившие на мысль о тайном разврате. Причём они ни на кого не смотрели прямо. Они, скользя, накатывались на вас — пренеприятным, нервирующим движением. Я попытался определить их цвет, решил, что вроде бы светло-серые, а может, и нет.
Её повели знакомиться с остальными. Я не сводил глаз с неё. Она сознавала меру своего успеха и меру неприязни к ней со стороны лондонского высшего света. «Вот она я, — как будто говорила она, — несколько лет назад вы про меня слыхом не слыхивали, а вот теперь я сильнее и богаче вас всех». Она и на ходу чуть-чуть триумфально пританцовывала.
Через несколько минут начался обед, и я нежданно оказался соседом её светлости справа. Наверное, хозяйка решила мне таким способом удружить, полагая, что я смогу что-нибудь из неё выудить для моей вечерней хроники. Я изготовился, но её светлость не обращала на меня никакого внимания. Она всё время разговаривала с сидевшим от неё слева хозяином дома. Однако в конце, когда я уже доедал мороженое, она перегнулась, взяла карточку, обозначавшую моё место за столом, прочла имя и странным скользящим движением перевела на меня взгляд. Я улыбнулся и наклонил голову. Она, не снизойдя до ответной улыбки, учинила мне форменный допрос: профессия, возраст, семья — каким-то обволакивающим голосом. Я отвечал ей, как на допросе, со всей возможной точностью.
