Я жива. Я живу.
Я выжила.
Наталья Дмитриевна Денисова, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения. Так значится в моей истории болезни.
Замужняя.
Бездетная.
Моего ребенка спасти не смогли.
Я его даже не видела.
Но я навсегда запомню то упоительное ощущение, которое он дарил мне: маленький, существующий внутри меня человек колотит ножками. Он так и не стал частью большого мира живых людей — тот, кого я с таким трепетом ждала. Большой мир оказался к нему негостеприимным.
Но я выжила.
Я постараюсь жить дальше.
Я живу.
Сегодня Наташа впервые вышла на воздух.
Скоро должен прийти Андрей, и она решила сделать мужу сюрприз: встретить его не в палате, а прямо здесь, на крыльце клиники.
На ногах она держалась еще не совсем твердо, да и голова у нее закружилась от свежего воздуха, от непривычных уличных запахов. Наташа присела на лавочку, находившуюся прямо здесь, у входа.
Стояло сухое, жаркое лето. Листья на деревьях начали желтеть прежде времени. Небо сиренево-синее, без единого облачка.
Наташа слегка подобрала полы выцветшего больничного халата и протянула ноги в шлепанцах навстречу жгучему солнцу. Прежде — в той, другой жизни — она уже к июлю была загоревшей дочерна, с выцветшими волосами и бровями. А сейчас кожа ее была молочно-белой, прозрачной. Сквозь нее, словно через папиросную бумагу, просвечивали голубоватые прожилки.
Жалкое зрелище.
Лучше об этом не думать.
Лучше не думать ни о чем.
Просто греться на солнце и слушать почти позабытые звуки московских улиц.
Рядом с клиникой пролегал новый, совсем недавно выстроенный Олимпийский проспект. Несмотря на громкое название, на проспект он походил мало: просто улочка, не очень широкая, по одной стороне которой, правда, теснятся бело-голубые многоэтажные и многоподъездные дома. И движение здесь совсем не такое оживленное, как, скажем, на Ленинградском проспекте или на проспекте Мира.
Это хорошо. Тихо. И можно слышать, как чуть вдалеке, по улице Щепкина, проезжают, погромыхивая, трамваи. На одном из них должен приехать Андрей.
Клиника носила веселое название МОНИКИ — у Наташи оно всегда ассоциировалось с добродушным ликом пани Моники из любимой телепередачи — «Кабачка 13 стульев». Теперь-то она знала, что оно расшифровывается всего-навсего как Московский областной научно-исследовательский клинический институт имени какого-то неизвестного ей Владимирского.
Наташа помнила момент своего возвращения к жизни.
…Она бежит, задыхаясь, по ночной степи. В небе ни звезд, ни луны. Но если оглянуться, то сзади, за спиной, все ближе мерцают зловещие красные огоньки.
Это за ней гонится стая волков. Они жутко завывают, время от времени злобно рычат друг на друга и по-собачьи перелаиваются. Ругаются из-за того, кому достанется добыча.
Ну уж нет. Она их добычей не станет.
Она еще ускоряет бег.
Сил уже нет.
Во рту горьковатый привкус.
Сердце останавливается.
Но все равно, с остановившимся сердцем, она продолжает бежать. Она уйдет, уйдет от них, не дастся в зубы злобным голодным чудовищам.
Вот она переступает какую-то невидимую черту. Странное мимолетное ощущение на груди: точно обрываешь финишную ленточку.
И моментально — свет и воздух.
Вой удаляется, остается далеко позади, становится все тише. И наконец смолкает совсем.
Она победила. Она спаслась.
И сердце снова бьется — правда, пока еще сбивчиво, неритмично.
Господи, да ведь это был просто-напросто страшный сон. Как хорошо. Сейчас она откроет глаза и окажется в своей дворницкой квартире, в своем «дворце», рядом с Андреем.
— Андрюша, — бормочет она в полудреме.
Но муж не отвечает: видно, он уже встал и ушел подметать двор. Милый, милый Андрей. Жалея беременную жену, он взял на себя все ее обязанности.
Все еще не открывая глаз, Наташа привычно проводит рукой по животу. Теперь она всегда начинает день именно с этого: так приятно ощутить внутри себя биение будущей жизни.
Но что это?
Живота нет. Вместо ожидаемого холмика с туго натянутой кожей она ощущает ладонью под ребрами лишь провал. Какой-то вялый, мягкий провал.
А ведь она на седьмом месяце беременности, ей скоро рожать!
Неужели страшный сон продолжается?
— Андрей, Андрей! — в испуге зовет она.
И — открывает глаза.
Первое, что она видит, — это потолок. Чужой, незнакомый. Идеально белый, стерильный, ровный. Вместо их родного, облупленного, с невыводимыми ржавыми подтеками.
Эта подмена ошеломляет и пугает не меньше, чем обнаруженные изменения в собственном теле.
Наташа поворачивает голову.
Слева — блестящая, крашенная светло-салатовой масляной краской стена. На ней — рядок кнопочек с надписями под каждой: «ночник», «радио», «вызов сестры».
Какой сестры? Чьей сестры?
Справа — окно с блеклыми, недомашними занавесками. Сквозь занавески капля за каплей процеживается солнечный свет.
Между окном и Наташиной кроватью стоит какая-то черная палка. Сверху на ней закреплена бутыль с прозрачной жидкостью. От горлышка бутылки вниз тянется тонкий резиновый шланг. Наташин взгляд скользит по нему: гибкая трубка заканчивается иглой, воткнутой в вену чьей-то руки.
Это ее собственная, Наташина, правая рука, и она накрепко примотана к боковой планке кровати пластырем.
