Профессор заканчивал лекцию. Что-то сегодня было не так. Ему казалось, что студенты будто отгорожены от него невидимой стеклянной стенкой: они по одну сторону, он — по другую. Обычно он чувствовал обратную связь, отклик слушателей, видел их загоравшиеся глаза, а если материал был особенно трудным — наморщенные лбы.
Сейчас он отчего-то потерял ориентацию. Он не понимал, слушают его или нет, понимают ли, заинтересованы ли. Он продолжал говорить, но временами сам не слышал собственного голоса. Зная каждого из студентов в лицо, сегодня он почему-то не различал их: аудитория сливалась в одну сплошную человеческую массу.
Неожиданно поняв, что он вот-вот утеряет и самую нить рассуждений, Владимир Константинович вынужден был закончить занятие, не дожидаясь звонка.
Хорошо, что эта пара была последней: можно было одеться и ехать домой. Только вот плащ почему-то кажется таким тяжелым, точно это зимняя, подбитая ватином шуба, карманы которой к тому же наполнены песком.
Руки никак не вдеваются в рукава. Левая совсем онемела и висит плетью.
Лифт едет с одиннадцатого этажа на первый мучительно долго. Кажется, что он уже опустился в подвал и опускается еще ниже. Куда-то в преисподнюю.
Нет. Все-таки первый этаж.
На улице дышится немного легче.
Владимир Константинович с трудом отпер свою машину, припаркованную возле гуманитарного корпуса университета.
Почувствовал под лопаткой боль — не боль, а какое-то странное, тянущее ощущение. Будто какой-то зверь — массивный, грузный — ухватил его мягкими губами за пиджак и повис на нем. И тянет книзу.
Мартынов понял, что вести машину он не сможет.
Глухой голос внутри него, показавшийся чужим, неведомо кому принадлежащим, равнодушно спросил: «Что со мной? Неужели опять?»
А другой голос, не только равнодушный, но и издевательский, расхохотался в ответ отвратительным дьявольским смехом.
И зверь, державший его за лопатку губами, теперь вгрызся в спину — как раз против сердца — острыми клыками.
Такое с Владимиром Константиновичем уже случалось. Сердце его не раз давало сбои. Можно сказать, что он был завсегдатаем кардиологических отделений разных больниц. Обычно в таких случаях ему немедленно требовался доктор.
Из университета, шумя и смеясь, выбегали студенты.
Мартынов усилием воли заставил себя опустить стекло машины. Он махнул рукой, чтобы кто-то из ребят подошел к нему. Тогда он попросит вызвать врача.
Но в этот момент в небе громыхнуло, и на университетский сквер стеной обрушился ливень.
Студенты с визгом кинулись обратно, под крышу. А те смельчаки, которые остались, уже не видели слабого жеста Владимира Константиновича за стеной дождя.
Брошенная под язык таблетка валидола только раздражала горьким холодком слизистую оболочку, но ничуть не помогала.
Стало не хватать воздуха. Профессор попытался расстегнуть на груди рубашку, но холодные пальцы не гнулись, не слушались. Тогда он с силой рванул ворот, так что пуговицы посыпались на автомобильный коврик.
Прижал ладонь к груди, чтобы хоть как-то утихомирить боль и…
И нащупал серебряное колечко, висевшее у него на шее, на шнурочке.
И тогда для него вновь прозвучал голос. Он тоже шел из глубины, из самых недр души, но на этот раз был мелодичным, женским:
— Судь-ба. Суд Божий…
Уже не в силах ни развязать, ни разорвать шнурка, он просунул в колечко мизинец левой руки прямо так, на весу.
И теперь, с рукой «на перевязи», откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.
Зверь разжал свои клыки. Хищная боль отступила. Можно было вдохнуть полной грудью мокрый, искрящийся воздух дождливого дня.
А ливень как начался, так и кончился, и солнце сверкнуло в небе задорно и весело.
И вновь выскочили на крыльцо студенты — но теперь их незачем было подзывать.
Молодежь толпилась на ступеньках, и все как один указывали пальцем куда-то вдаль и вверх.
Владимир Константинович глянул туда же.
Над зарослями вишен, над раскисшими теннисными кортами, над трехзальным спортивным павильоном раскинулась радуга. Такая редкость в городе!
В народе издавна считалось: увидеть радугу — к счастью. Ра-река — так древние именовали Волгу. «А ведь наши пращуры, — подумалось Мартынову, — различали Pa-реку, текущую по земле, и небесную Ра, отделяющую Явь от небесного царства Ирия. Я и дочь-то назвал Ириной в честь Ирия-рая, да только характером она совсем не напоминает небесное существо».
Ра-дуга — мост, соединяющий бренную землю и высокое царство счастья. А представление о счастье было теперь связано для профессора накрепко с одним лицом, с одним именем, с одной женщиной.
И этой женщиной была Виана.
Владимир Константинович высвободил свой мизинец. Теперь он уже был в состоянии снять шнурок с шеи. Он положил кольцо на ладонь и принялся — в который раз — разглядывать его.
Серебряное колечко было маленьким, снятым с тонкого женского пальца. С пальца Вианы. Она носила его на указательном.
Казалось, что от кольца исходит многоцветное сияние, точно от крошечной радуги, которой по прихоти вздумалось сомкнуть свои края, превратившись из дуги в окружность. Металл был не прохладным, а теплым. То ли он нагрелся от тела самого профессора, то ли в нем жил свой собственный жар, циркулировала собственная жизнь.
