Он омыл тело Бхагирати, сморщенное, как подсохший стручок, обернул жену чистым сари, потом, как всегда по утрам, разложил еду и цветы перед изображениями богов, воткнул цветок в волосы Бхагирати, подал ей воды. Только после этого он принес из кухни мисочку пшеничной каши.
— Позавтракал бы сначала сам, — прошелестела Бхагирати.
— Сначала ты.
Уже двадцать лет эти слова были частью утреннего ритуала.
Жизнь начиналась на заре-омовение, молитва в предутренней мгле, завтрак, лекарство для жены. Потом — в храм Марути на другом берегу. Заведенный порядок никогда не нарушался.
Ко времени его возвращения в аграхару брахмины тоже успевали позавтракать и начинали сходиться к его дому-послушать древние притчи, вечно новые, неизменно дорогие и его и их сердцам Вечером он опять совершит омовение, прочитает молитвы в вечерней мгле, приготовит ужин, накормит жену, поест сам. На веранде опять соберутся брахмины и опять будут слушать священные притчи.
Иногда Бхагирати говорила:
— Нет радости тебе в семейной жизни. Что за дом без ребенка? Почему ты не возьмешь вторую жену?
— Куда мне, старику! — отшучивался Пранешачария.
— Какой же ты старик? Тебе еще и сорока нет. За тебя с охотой выдадут любую девушку, а ее отец благословит вас водой из Ганга. Ты известный человек, учил санскрит в Бенаресе… Семья тогда семья, когда в ней есть ребенок, а твой дом пуст.
Пранешачария не отвечал; он придерживал жену за плечи, если она пыталась приподняться, уговаривал ее лежать спокойно. Разве не сказал бог Кришна: делай что должно, не ожидая награды за сделанное? Бог явно желал испытать его, удостовериться, готов ли он к освобождению от новых рождений и смертей, — поэтому бог дал ему родиться на этот раз брахмином и послал ему бесплодную калеку в жены.
Ачария исполнялся ощущением своего избранничества, сладким, как нектар из пяти медов, предлагаемый богам и раздаваемый в храме по праздникам; Ачария исполнялся сострадания к больной жене и со скромной гордостью думал: женатый на калеке, я зрею для освобождения из круговорота жизни и смерти.
Прежде чем усесться за еду, он сложил на широкий банановый лист корм для коровы и понес его Гаури, которая пощипывала травку на заднем дворе. Он благоговейно поглаживал коровий бок, чувствуя, как Гаури млеет от удовольствия. Ачария с почтением коснулся собственных глаз рукой, ласкавшей священное животное.
Едва он переступил порог, во дворе раздался женский голос:
— Ачария! Ачария!
Ему показалось, что зовет Чандри, любовница Наранаппы. Разговор с такой женщиной осквернит его: придется еще раз совершать омовение, перед тем как коснуться еды. Но кусок ведь в горло не полезет, пока он не спросит, что случилось.
Ачария снова вышел во двор. Чандри поспешно закрыла лицо краем сари и пугливо подалась назад.
— В чем дело?
— Он… он…
Чандри била дрожь; она не могла выговорить ни слова, только судорожно хваталась за столбик калитки.
— Кто-он? Наранаппа? Что с ним?
— Умер…
Чандри закрыла лицо руками.
— Великий боже. Нараяна, Нараяна! Когда?
— Только что…
Чандри зарыдала в голос.
Когда она попробовала говорить, Пранешачария насилу разобрал слова.
— Приехал из Шивамоги… слег… лихорадка… четыре дня в лихорадке… и все… на боку волдырь вскочил. болел сильно… как от лихорадки бывает…
— О Нараяна! О боже!
Пранешачария как был, не сняв обрядовый шарф, бросился через улицу к дому Гаруды.
— Гаруда! Гаруда! — звал он, направляясь прямо на кухню.
Покойный Наранаппа приходился Гаруде родней: бабка прадеда Наранаппы и бабка прадеда Гаруды были сестрами.
Потный, запыхавшийся Пранешачария шагнул через кухонный порог в тот миг, когда Гаруда подносил ко рту катышек риса, обмакнутый в горячий соус.
— Не ешь! — выдохнул Пранешачария. — Не ешь, Гаруда. Наранаппа умер.
Гаруда в ужасе отшвырнул рис на банановый лист, расстеленный перед ним, быстро ополоснул рот и поднялся на ноги. Хотя Гаруда давно рассорился с Наранаппой, не поддерживал с ним никаких отношений и даже родственником отказывался признавать, ему нельзя было принимать пищу. Жена Гаруды, Ситадеви, застыла как изваяние, крепко стиснув ручку половника.
— Детям можно, — сказал ей Гаруда. — Только детям можно есть. А нам, взрослым, нельзя, пока не похороним.
Он поспешил из дому вместе с Пранешачарией, торопясь оповестить аграхару о смерти, чтоб кто-нибудь не принялся по неведению за еду.
Они побежали из дома в дом: Пранешачария — к Лакшману, Гаруда — к полоумной Лакшмидевамме, оттуда — к Дургабхатте, в самый конец улицы.
Новость пожаром распространилась по всем десяти домам аграхары.
В домах позакрывали окна и двери, заперли детей. Слава богу, ни один брахмин не дотронулся до пищи. Никто-даже женщины и дети-не жалел умершего Наранаппу, но в сердце каждого вошел смутный страх, опасение оскверниться. Живой Наранаппа отравлял им жизнь, мертвый-он оставил их голодными, и даже труп его неизбежно должен был стать источником тревоги. Скоро все мужчины аграхары столпились перед домом Ачарии. Жены успели шепнуть мужьям на ухо:
— Не торопись. Пускай Ачария решает. Не спеши браться за похороны — а вдруг сделаешь не то? А потом гуру рассердится и запретит тебе отправлять обряды!
