…И он приснился ей. Вернее, это даже был не сон, а какое-то космическое наваждение, видение. Какие-то огромные ворота, в которые нужно непременно успеть вбежать, иначе потом будет поздно. Поздно, поздно, поздно! Вбежать, ворваться, чрез все преграды!
Проснувшись, сама не зная, что делает, Нина помчалась в театр. Здесь ее абсолютно никто не ждал. До начала спектакля было еще слишком рано, ни обязательных репетиций, ни застольных читок ролей не было, никаких предварительных договоренностей о встречах тоже. Но она твердила себе, как заведенная: надо, и все. Поймала такси, вышла на знакомой площади, устремилась к служебному входу. Чисто машинально, на ходу, поздоровалась с насупленной, вечно хмурой вахтершей, которая сосредоточено читала «Вечерку». Зашла в гримерку, взглянула в окно. Два равномерных потока людей всасывало и выпихивало из себя ненасытное чрево метро «Таганская». Рядом с пивным ларьком суетились замызганные, хмурые мужички. Тут же тетки торговали вялыми цветами. Совершенно бездарный, какой-то тусклый день. Такой, как был вчера. Каким будет завтра…
Потом она тихонько, чуть ли не на цыпочках, прокралась в зрительный зал и застыла в проходе. Там было сумрачно. Лишь на рабочем столике перед «шефом» где-то там, впереди, горела настольная лампа. Ну и, естественно, сцена была залита огнем прожекторов. Шел очередной прокат «Живого», в котором она не была занята. Во время прогона, репетиции, все знали, мышь не имела права пробежать.
Нина стояла, ничего не видя и не слыша. Неожиданно почувствовала, как кто-то подошел к ней сзади, мягко обнял за плечи и, приподняв ее пышную белокурую гриву, прикоснулся губами к шее. Даже не оглядываясь, Нина поняла: ведь это же он, Леня.
И тут они взялись за руки, и как будто ток между ними прошел… Опомнившись, отпрянули друг от друга и пулей вылетели из зала, забились в какой-то закуток кулис и стали говорить, говорить, говорить без умолку. А он все целовал ее – и руки, и шею, и губы.
«В тот день я не понимал, что творится со мной, – вспоминал Филатов, – в горячке примчался в театр. Вошел в зал и увидел Нюсю. Долго крутился, вертелся, думал: подходить, не подходить, в конце концов подскочил к ней и ткнулся в шею… Все это было похоже на сумасшествие… Ты как здесь очутился, спросила она. Не знаю, что-то потянуло».
«С этого дня начался наш тайный роман…» – признавалась Нина Шацкая. Она невольно процитировала слова Михаила Афанасьевича Булгакова из романа «Мастер и Маргарита». Не мистика ли, что через несколько лет на сцене «Таганки» именно Леонид Филатов предстанет многомудрым, измученным душевными страданиями Мастером, а Нина Шацкая – его верной Маргаритой?
Но все будет много позже. А после той безумной встречи они долго избегали встреч наедине. Потом украдкой вновь стали видеться, опять подолгу разговаривали. О чем? Наверное, о какой-то милой ерунде, понятной только им одним. «Просто приятно было быть рядом друг с другом», – признавался Филатов.
Последовало десять лет этой тайной жизни. Совсем как у Гурова с Анной Сергеевной в «Даме с собачкой». Они наивно полагали, что окружены слепцами и никто вокруг ничего не замечает.
Один из близких товарищей Филатова и далеко не посторонний свидетель этого романа Владимир Качан говорил: «Не одно чувство погибло под давлением такого срока, и даже в зарегистрированным браке. А потом стало ясно: больше жить друг без друга невозможно, надо жечь старые мосты и соединяться…»
* * *
А познакомились они задолго до этого, еще в 1969 году, когда вчерашний выпускник Щукинского училища Леонид Филатов был зачислен в мятежный Театр на Таганке, который не давал московскому высококультурному начальству спать спокойно. «Мои педагоги, желая меня поддержать, – рассказывал Филатов, – показали меня Юрию Петровичу Любимову. Он же сам вахтанговец… Ну, Юрий Петрович меня и взял…»
Чем являлась в ту пору «Таганка»? «Это уже было знаменитое место, – рассказывал воспитанник «Щуки». – Гремели имена Высоцкого, Золотухина, Смехова, Демидовой, Славиной. «Таганка» и «Современник» считались самыми живыми и непокорными театрами Москвы. Нас туда очень манило. Но когда речь зашла о том, идти мне в Театр на Таганке или нет, многие педагоги начали отговаривать от этого «индустриального» театра, где «все грохочет, гремит, где все орут». Меня убеждали: «Ты человек другой, тебе нужна тишина, сосредоточенность». Обещали организовать показы то в одном театре, то в другом, то (наверняка уж беспроигрышный!) в Пушкинском. Но, слава Богу, далеко не все учителя и советчики-доброхоты придерживались такого мнения.
После многочасового, мучительного, изнурительного показа на таганской сцене будущие актеры шумной гурьбой завалились в модное молодежное кафе на новом Арбате, рядышком со знаменитым салоном красоты «Чародейка», где дурнушек превращали в писаных красавиц, а любого жлоба – в рафинированного денди. Все возбужденно галдели, наперебой заказывали дешевенький «сухарик» и мороженое, делились своими грандиозными, чуть ли не наполеоновскими планами пленения коварной Мельпомены.
Интуитивно предчувствуя свое неминуемое фиаско на любимовском ристалище, кое-кто намекал о весьма лестных предложениях, полученных от Гончарова, Плучека, Эфроса и даже от самого Товстоногова. Другие демонстративно ставили жирный крест на всех театрах, разом взятых, и, суеверно не раскрывая до конца колоду карт, говорили о своих скорых киноэкспедициях, каких-то загадочных тон-вагенах и удачных фотопробах на студии Горького или «Ленфильме».
