«Непредвиденные затруднения. Пожалуйста, раньше тридцатого не приезжай. Анна».
От вокзала Чаринг-Кросс и до самого Дувра колеса поезда выстукивали Джорджу Дарроу текст телеграммы, иронически варьируя на все лады банальные слова: то торопливым треском, похожим на беглый ружейный огонь, то по одному, медленно и холодно роняя их в его сознание, то тряся, перемешивая и бросая, как кости в некой игре злобных богов; и сейчас, когда он вышел из купе и стоял, глядя на открытую всем ветрам платформу и бурное море за ней, они летели на него будто с гребней волн, кололи и слепили со свежей издевательской яростью.
«Непредвиденные затруднения. Пожалуйста, раньше тридцатого не приезжай. Анна».
Она отделалась от него в самый последний момент, причем уже во второй раз, — отделалась со всей своей милой рассудительностью и под одним из обычных «удобных» предлогов: он был уверен, что нынешний предлог, как и прежний (приезд вдовы дяди ее мужа), был «уважительным»! Но именно эта уверенность и приводила его в уныние. При ее трезвом подходе к их ситуации, думать, что после двенадцати лет разлуки она встретила его с какой-то особой теплотой, можно было только с иронией.
Спустя столько лет они вновь встретились месяца три назад в Лондоне, на обеде в американском посольстве, и, когда она заметила его, ее улыбка расцвела, как алая роза на вдовьем трауре. Он еще чувствовал волнение, охватившее его, когда среди стереотипных лиц на обедах этого сезона случайно увидел ее нежданное лицо с темными волосами над печальными глазами; глазами, разрез которых и прятавшуюся в них тень, помнившиеся в мельчайших подробностях, узнал так же мгновенно, как, прожив полжизни, узнавал детали комнаты, где играл, будучи ребенком. И когда она привлекла его внимание среди толпы в плюмажах и орденах, стройная, одинокая и непохожая на остальных, он, едва их взгляды встретились, почувствовал, что для нее он так же резко выделяется среди присутствующих. Это, и даже больше, сказала ему ее улыбка; сказала не просто «помню», но: «Помню то, что помнишь ты», почти как если бы ее воспоминание оживило его память, а ее взгляд вернул воскресшему мгновению утреннюю яркость. И конечно, когда растерянная супруга посла, воскликнув: «О, так вы знакомы с миссис Лит?! Превосходно, а то генерал Фарнем меня подвел», махнула им обоим, чтобы они шли в столовую, Дарроу отчетливо почувствовал легкое прикосновение к своей руке, прикосновение едва ощутимое, но явно подчеркивающее сказанное:
— Разве не удивительно?.. В Лондоне… в разгар сезона… в толпе?
Пустяк для большинства женщин, но таково было свойство миссис Лит, что всякий жест, всякое произнесенное ею слово были полны значения. Даже в прежние времена, когда она еще была вдумчивой девушкой с грустными глазами, ее легкие прикосновения редко не несли в себе какого-то смысла, и Дарроу, вновь повстречав ее, немедленно почувствовал, насколько тоньше и уверенней стала она пользоваться этим инструментом выражения своих чувств.
Тот вечер, проведенный вместе, был долгим подтверждением этого ощущения. Она застенчиво, однако откровенно поведала о том, что произошло с ней за все эти годы, в которые им по странному стечению обстоятельств не удалось встретиться. О том, что вышла замуж на Фрейзера Лита, о последующей жизни во Франции, где мать супруга, оставшись вдовой, когда тот был совсем юн, вышла замуж вторично, за маркиза де Шантеля, и где частью в результате этого второго союза сыну пришлось рано привыкать к самостоятельности. А еще, со всем пылом любви, — о своей маленькой дочке, Эффи, которой было сейчас девять лет, и почти с такой же нежностью — об Оуэне Лите, чудесном умном пасынке, забота о котором после смерти мужа легла на ее плечи…
Носильщик, споткнувшийся о сумки Дарроу, разозлился, что он перегораживает платформу, торчит на самой дороге со своим скарбом.
— На переправу, сэр?
На переправу? Он и в самом деле не был уверен в этом, но, поскольку более сильно его никуда не влекло, последовал за носильщиком к багажному вагону, указал на свои вещи и двинулся за ним к спуску с платформы. Преодолевая яростный напор ветра, толкавшего его, воздвигавшего перед ним прозрачную стену, он вновь почувствовал, в каком издевательском положении находится.
— Скверная погодка для переправы, — бросил ему через плечо носильщик, когда они пробивались по узкой тропинке к причалу.
Действительно скверная, но, к счастью, оказалось, что Дарроу нет абсолютно никакой причины переправляться через Ла-Манш.
Пока он, борясь с ветром, шел позади своего багажа, мысли его вернулись на проторенную дорожку. Он раз или два случайно сталкивался с человеком, которого Анна Саммерс предпочла ему, и теперь, встретив ее снова, пытался представить себе ее жизнь в браке. Ее муж произвел на него впечатление типического американца: не совсем ясно, то ли он живет в Европе для того, чтобы заниматься искусством, то ли занимается искусством, чтобы иметь повод жить в Европе. Искусством, которое выбрал для себя мистер Лит, было искусство акварельной живописи, но в ней он упражнялся тишком, почти тайно, с презрением светского человека ко всему, что граничит с профессией, тогда как более открыто посвящал себя коллекционированию эмалевых табакерок. Он был светловолос и прекрасно одет, выделялся осанкой благодаря прямой спине, тонким носом и привычкой смотреть с легким отвращением — и разве не имел он на то основания в мире, где с каждым днем становится все труднее найти подлинную табакерку и рынок наводнен отвратительными подделками?
