От многих старых людей, да и от подруг моих по общежитию я часто слышала, что любовь в молодые годы слепа. Глупо, правда? И смешно, и обидно. Но главное — верно. Что поделаешь, сейчас я и сама это понимаю. Если бы не верно — разве мучилась бы я так? Подумаешь — Абдулла-кавунчи, по-русски — дынных дел большой профессор! Чуть не плачу со злости — не найдется, что ли, других парней, да получше, — в клубе на танцах отбою нет! Но вот вернусь домой, лягу, свет потушу — и такой ком подкатит к горлу, что дышать нечем! Нехорошо это: на людях веселая, а приду домой — плачу. И что в нем нашла? Хотя парень, конечно, славный — глаза красивые, ресницы гуще моих, веселый, а говорит — заслушаешься…
Но что это я все хвалю да хвалю, еще реветь начну. Расскажу лучше о его недостатках, об одном, который знаю: подумайте — каждые десять дней бреет голову. А потом еще и одеколоном дешевым так надушит — мухи дохнут, чистота вокруг, одна я выдерживаю. Глупо, правда? Отрастил бы волосы, сделал прическу модную — красавцем бы стал. Так нет — не хочет, как будто не для кого! Хотя, может, и к лучшему это, а то причешется, да оденется, да закружит головы подружкам моим… Ну и пусть оденется, пусть кружит, — может, я бы тогда легко отвернулась бы, облегчила сердце… А то — мука: чуть приехала в кишлак, в первый же день приворожил — и все.
Слезла я тогда с машины у конторы колхозной и на чемоданчик свой присела — оглядеться хочу и страх переждать. «Ну вот, дожила девочка, взрослой стала, хватит родительский хлеб переводить, покажи, чему научилась!» Вошла я в контору, слышу — в кабинете у председателя люди спорят. Я растерялась, не знаю, войти или пусть доругаются сначала и сердитыми не будут. Невольно слышу разговор за дверью.
— Тысячу раз твердил тебе, дорогой, — раздраженно басит один, — мне не дыни твои нужны, а хлопок и хлопок, ибо он один дает славу, он же дает позор, наконец — он дает план! Святые младенцы понимают это — один ты всех лучше, самый умный, мы все — не понимаем… Не дам больше земли — ни клочка, и не ходи, не проси…
— Сулейман-ака, ну послушайте, только пять гектаров, пожалуйста, — умоляет голос помоложе. — Ну хорошо, ведь низина Учтепа пустует — если уж на то пошло, хоть ее дайте, ведь и дыни — богатство, не только хлопок…
— Сказал — не дам. Не проси!
Тихо стало в кабинете. Растерянность моя прошла, я постучалась, открыла дверь. Прямо передо мной стоял парень в тюбетейке — высокий, плечи — косая сажень, и… я покраснела: красивый был он, и увидел меня — первый покраснел, сначала он, а потом я. Он первый…
Председатель уже ждал меня, обрадовался, подошел, руку подал и в союзницы сразу определил — кивнул недовольно на парня:
— Знакомьтесь вот, Абдулла-кавунчи, бригадир… Никаких забот не знает, одни дыни…
А я как будто немножко во сне, смутилась и говорю неожиданно для себя:
— В таком большом хозяйстве дыни не помеха.
Сулейман-ака посмотрел на меня грустно, выпроводил Абдуллу и стал что-то объяснять мне, что — не помню.
Господи, и зачем я только поехала в этот колхоз! Ведь и соседние просили агронома — так на тебе…
В общежитии студенческом вечерами, погасив свет, подруги мои рассуждали о любви. О любви с первого взгляда, между прочим, тоже. Я только посмеивалась. А теперь вот… Глупо, да?
Хочу, стараюсь не думать о нем — не получается. Ни днем не получается, ни ночью. Выеду в поле, — сама не замечаю, как поворачиваю коня в его бригаду. Ай да агроном! Стыдно, но еду все равно. Случится, нет его — разговариваю с девушками, и все как-то вокруг личности бригадира разговор вертится. То ли неделя прошла, как я приехала, то ли даже меньше, а я уже знала о нем все. Правда, славный он, вот послушайте. Тринадцать ему было — отец ушел на фронт, и они с матерью вдвоем остались. Так он об играх забыл — вернется из школы и бежит в поле к матери. Помидоры окучивал, лук полол, ночами даже дыни стерег, хотя мать и возражала. А утром с друзьями — на почту, спросить, нет ли весточки от отца. Вот так и прошел год. И писем за этот год было два. В первом отец наказывал ему: "Сынок мой, дорогой и единственный, войне еще не видно конца, и я не вернусь, пока не раздавлю врага в его зверином логове. А ты, главное, береги мать, поручаю тебе как мужчине. Ты теперь за меня… Присматривай за дынями, что посеяны мной на Учтепе. Под крышей коровника посмотри, в старой шапке должны быть семена дыни, чудесные семена, привез из Ферганы. Посади их. Хочу здесь, на фронте, не забыть о мирном своем деле. Даст бог вернуться, попробую тобой выращенное… Скучаю по тебе… Твой отец Хамидулла-кавунчи".
А второе письмо… его написал уже не отец, а командир роты, и подняло оно на ноги весь кишлак, потому что принесло известие о смерти… Абдулла куда-то пропал, и его не видели три дня. На заре четвертого дня он вернулся в дом, взял отцовский кетмень и пошел на Учтепу. Так вот и получилось, что заменил Абдулла своего прославленного по всей республике отца, сначала исполняя его последнюю волю, а потом и увлекшись отцовским делом. Вывел сорта, которые, наверное, вывел бы, да не успел, отец. И теперь, если случится вам быть в наших краях и попадете на бахчу Абдуллы, рот ваш откроется даже против вашей воли. Но нет, кажется, вы поняли меня не так, — сначала он откроется просто от удивления. Да и рука ваша не поднимется сорвать одну из желто-золотых красавиц, выстроившихся рядком в зеленых праздничных чапанах. Я вижу, вы опять не совсем поняли меня. Дело все в том, что сорвать дыню на бахче Абдуллы не так-то просто. В прошлом году из-за этого Абдуллу даже послали представлять наш колхоз на выставке в Москве.
