«Откуда я?» — спрашивал себя французский писатель Антуан де Сент-Экзюпери и отвечал: «Я из страны моего детства». Эти строки, когда я прочел их впервые, прямо-таки поразили меня, я нашел в них оправдание тому странному чувству, которого всегда очень стеснялся и назвать которое можно было бы ностальгией по ушедшим юным годам. Не по беззаботности. Я тосковал по прежнему состоянию своей души. А состояние это заключалось в том, что жить было чрезвычайно интересно, интригующе интересно, дни и часы были наполнены предчувствиями и ожиданиями. И параллельно обыденному течению бытия — урокам, домашним заданиям — текла другая, совершенно особая жизнь, таинственная, романтическая, посвященная самым высоким идеалам. Разве волновали меня прохудившиеся ботинки или чернильное пятно на рубашке — плевать мне на это было; честь, верность, рыцарство — вот что тогда меня занимало. Никакой корысти, никаких расчетов, только пламенная страсть!
Был один верный способ удовлетворить ее. Впрочем, он же ее и разжигал. В назначенное время надо было влезть на стул и до отказа повернуть регулятор громкости радио. И потом, когда черная тарелка репродуктора начинала говорить «на всю катушку», оставалось забраться на старый диван и замереть в ожидании. Как перед волшебной дверцей в сказку.
Там звенят клинки и гитарные струны, набегающая волна разбивается о прибрежные камни, гудит в натянутых парусах ветер и по звонкому ночному булыжнику бьют копыта лошадей ночного дилижанса.
Эти образы кружили мне голову, туманили глаза, что-то томительно и сладко обрывалось в моей груди, когда звучала песня о почтовом дилижансе, и при словах «дубы и ясени шумят у нас над головой» меня охватывал тихий восторг.
В дилижансе ехали знаменитые капитаны. Лемюэль Гулливер. И капитан Немо. И капитан корвета «Коршун». И сам Карл Мюнхгаузен. И Тартарен из Тараскона. И пятнадцати летний капитан Дик Сенд. Пленители морей, открыватели новых земель, герои, балагуры и острословы. Вечная юность человечества. И вечная вера в торжество дружбы и справедливости. Вот теперь я понимаю, в чем подкупающее чудо этой знаменитой радиопередачи: не в том лишь, что рассказывала она о море, о бригантинах и корветах, но более всего в обаятельной и веселой силе добра. Капитаны ничем не походили на образцовых первых учеников, капитаны гремели саблями и пили ром, однако именно они бестрепетно вступали в бой «за любовь и честь». И еще капитаны открывали земли — острова и материки — всему человечеству, а нам, детям военного времени, тощим, кое-как одетым, — целый мир, где светило яркое солнце, где на берегах пахло солью и йодом, а на горизонте возникали силуэты парусников, неуловимых и прекрасных, как мечта.
Если выражаться взрослым языком, то это был тот великолепный заряд эстетического отношения к миру, без которого в детстве никак нельзя. Странно получается: без настоящего моря — можно (хотя и плохо, конечно), а вот без моря грез — невозможно никак. Я не знаю, как для моих сверстников, но для меня «Клуб знаменитых капитанов» был первой школой поэзии, не в смысле стихосложения, а в смысле восприятия жизни и искусства. Капитаны были героями книг, и поэтому совершенно естественно, что за их спинами расстилались еще и книжные моря. И не только в таинственный мир необитаемых островов уносил меня ночной дилижанс, но и в мир библиотек, книжных полок до потолка, зеленых ламп, столов, крытых тонким сукном, — в мир высокой и вечной культуры. Когда, примерно в те же годы, я впервые попал в детский читальный зал Библиотеки имени Ленина, знакомое волнение немедленно охватило меня: вот где должны обитать капитаны, рожденные на свет фантазией просвещенных людей прошлого века, и сами по себе образцы просветительства, подвижничества и передового знания. Заседания Клуба напоминали порой блистательные пиры эрудиции и осведомленности. В географии. В истории — научной и военной. В литературе.
Дети легко поддаются обаянию силы — это известно, а здесь мы попадали под чарующее воздействие ума, образованности и культуры. «Клуб знаменитых капитанов» приобщал к идеям, волнующим человечество. Разумеется, это я ныне так казенно обозначаю предметы своих увлечений и грез, однако я и тогда догадывался, что не забавы и приключения волнуют отважных капитанов, но вещи самые главные и необходимые на земле. Правда, справедливость, борьба за свободу. Я уже понимал, что к полюсу добираются не только через ледяные торосы, но и сквозь холод непонимания, равнодушия, насмешек. Я понимал, что самые подлые пираты не те, что нападают на купеческие шхуны, но те, что торгуют людьми. Я понимал, что капитан Немо охотно бы отдал свои сокровища за то, что несоизмеримо ни с золотом, ни с бриллиантами, — за свободу своего народа.
Теперь я точно знаю, что заседания капитанского Клуба были праздничным, романтическим впечатлением моего детства. Разумеется, в нем были и другие открытия, однако по длительности и разнообразию впечатлений сравниться с Клубом мало что могло бы. Этой передаче я обязан одним из счастливых и странных дней моей жизни, когда впервые я испытал то, что, по-видимому, и называют высоким словом «вдохновение». Утром я слушал радиопередачу, заседание было посвящено ледовым плаваниям — Седову, Амундсену, Нансену; кораблям, затертым торосами, айсбергами, высадкам на льдины, дрейфам, тому гордому вызову, который люди бросали белому арктическому безмолвию. Я вышел во двор, в ушах моих еще гудела полярная метель и звучал голос Сани Григорьева, всю жизнь посвятившего поиску погибшего во льдах капитана Татаринова. Стоял мартовский день, серый, но теплый; слежавшийся за зиму снег во многих местах подтаял, образовались целые моря, соединенные бесчисленными проливами. Я подобрал возле котельной какую-то чурку и с помощью перочинного ножа придал ей форму, относительно напоминающую корабельную. Реальность не имела слишком большого значения, потому что фантазия уже подняла паруса. Мой корабль отвалил от пристани, нагруженный солониной, консервами, бочками рома (как же без них!), покинул уютную гавань, и соленый ветер океана понес его навстречу неизвестности. Ветер действительно дул, влажный и уже теплый, долетавший из очень далеких атлантических просторов, он наполнял душу странным веселым чувством. А корабль все плыл и плыл, иногда он сталкивался со льдинами, иногда они притирали его к берегу, иногда он садился на мель, но всякий раз ветер подхватывал его, и он выбирался на чистую и свободную воду. Я уже не видел двора, сугробов, потемневшего снега, я видел массы сине-зеленой воды и айсберги, они проплывали на горизонте, сияя на солнце нестерпимой белизной. Не по московской твердой земле я шел, а по ускользающей из-под ног деревянной, отполированной морозом и ветрами палубе своей шхуны…