Путешествие королевны

Просто Северный ветер

стучался в дом.

Просто мы открыли ему.

Я подарю тебе терновый венец…

Оконная наледь стала оранжевой от восходящего солнца. Скоро затопят печи, и она подернется дымкой и станет сползать в пространство между рамами. Тогда сделаются видны заснеженные крыши Хатана, закопченные трубы, украшенные жестяными арабесками, и тянущиеся из труб розовые дымы. Хель решительно отбросила укрывавшие ее одеяла и шкуры и начала одеваться. Тихо взвизгнула, ступив на каменный пол; поверх плотной верхней рубахи застегнула расшитую цветами и подбитую мехом локайской лисы длинную душегрею. Хель была такой же худой, как в юности, и алая с голубым ткань плотно и красиво облегла стан и высокую грудь. Крючки сошлись без усилия. Хель радостно оглядела себя и, взяв со столика у кровати гребень, стала расчесывать волосы. Потом, задумчиво сжимая гребень в руке, подошла к окну. Любовалась сквозь граненое стекло заиндевелыми деревьями и померанцевым небом за ними, на границе которого, где пламень переходил в лимонную зелень, сияла большая зеленая же звезда. Башня подымала женщину к этой звезде, а внизу у костра на площади топтались стражники, и нерожденное солнце обливало розовым острия их копий.

Безо всякой причины Хель охватило вдруг ощущение огромного счастья, настолько всеобъемлющего и полного, как сомкнувшаяся над головой летняя вода. Даже дыхание перехватило и ноги подогнулись так, что женщине пришлось ухватиться за полированный подоконник. Улыбаясь неизвестно чему, простояла она у окна, пока из-за крыш и веток не выкатилось, занимая треть неба, огромное румяное яблоко солнца.

Желание дороги вспыхнуло в Хели, как спущенная тетива, вместе с осознанием этого желания. Она подумала только, что трудно будет ускользнуть из Хатана незамеченной, а руки уже перебирали и отбрасывали одежду и искали оружие. Оружие она выбирала особенно тщательно, зная, что в пути сможет полагаться только на себя и на него; взяла в меру длинный прямой меч, острый и привычный руке; широкий кинжал харарской работы с тщательно обмотанной кожей рукоятью — чтобы не скользили пальцы, — способный налету разрубить кусок скользкого сунского шёлка; подтянув пряжку на сапоге, вложила в петли тяжелый засапожный нож. Поверх легкой орихальковой кольчуги надела еще сагум на волчьем меху и грубый, но теплый плащ. Забросив на плечо пустую пока кожаную сумку, дописала последние распоряжения.

"Я еду в Ландейл…"

Конечно, это было сумасшедшим предприятием, но решение принято и груз ответственности сброшен, и подходя к двери покоя, она приближается к губам и рукам, в которых утонет, как в теплой волне, и всё прочее — неважное, важное, — останется за их границей. Улыбаясь, вышла Хель из покоя, из мира, из раз и навек заведенной судьбы.

Мэй… Это имя пело в ней, как кораблик на легкой волне, в пушистой пене.

— Свободны, — сказала она стражникам, и ее глаза не видели их, а сердце пело от счастья, когда Хозяйка, стараясь казаться серьезной, шла по коридору и спускалась до середины лестницы, где, прильнув к стене, натянула капюшон, скрыв под ним праздничное сияние глаз. Скользящим шагом проникла она в поварню, где заспанные повара едва начинали утреннее действо.

В кладовой ее обдали запахи корицы и имбиря, а из-за мешков, загромоздивших середину, порскнули два поваренка, ворующие вчерашние булочки. Хель едва не бросилась от них в другую сторону.

Усмехаясь собственному испугу, она сняла с шеста окорок и дюжину элемирских колбасок с чесноком и перцем, достала с полки сухари, пирог с вепрятиной, мешочек сладкого карианского изюма и вино. Застегнув потяжелевшую сумку, выскользнула она, незамеченная никем, и по тесным неосвещенным коридорам спустилась в хозяйственный двор, по ходу дела набивая рот лакомствами, загостившимися в карманах. Из груди Хели так и рвался тихий смех.

Когда-то точно так же пробиралась она переходами Торкилсена, чтобы отправиться за грибами в осенний лес, и оделяла сладостями мальчишек-подвладных, своих неизменных спутников, а щекочущее чувство риска и приключения билось и пело внутри. Благословенное время возвращалось, но теперь она была совсем одна.

Мимо заболтавшихся конюхов нырнула Хель в парное тепло конюшни. Запах шерсти, навоза, конского пота и кожаной упряжи знакомо ударил в ноздри, тепло приятно обняло члены и кони тихо заржали, приветствуя хозяйку.

Угостив мягким ломтем хлеба, она вывела из стойла Гнедого, привычно стала седлать в полутьме, прорезаемой лишь узкими лучами из щелей и высоких окошек; приторочила к седлу сумку, торбы с овсом и маленький арбалет; ведя коня под уздцы, вышла через заднюю калитку и оказалась в тесном переулке, засыпанном снегом и мусором, огороженном высокими слепыми стенами. С тихим смехом взлетела в седло. Гнедой летящим прыжком миновал загородивший переулок заборчик, и копыта загремели по скользкой булыжной мостовой.

Проверяли только тех, кто въезжал в город, на тех, кто выезжал из Хатана, не обращали внимания. Очутившись за городскими стенами, Хель пустила Гнедого в галоп.

Приняв решение, Хозяйка уже могла не торопиться, но этот заснеженный простор, залитый ослепительным солнцем, пьянил так, что она, задыхаясь ветром, гнала коня, и конь сам отзывался на жажду полета. Плащ хлопал за спиной, капюшон слетел с головы, в лицо летели снежные искры, и Хель смеялась, проносясь под еловыми ветками и ловя снежинки губами.