Против Сталина при Сталине

Виктор Белкин

Против Сталина при Сталине

Заметки участника и очевидца

В последний год, когда участие в антисталинском сопротивлении перестало быть "темным пятном в биографии", время от времени стали появляться крайне разрозненные, буквально единичные сообщения участников. Пожалуй, наибольший резонанс приобрела автобиографическая повесть А. Жигулина "Черные камни". Ничтожное количество публикаций, посвященных антисталинскому сопротивлению, особенно в послевоенную эпоху сталинской эры, порождало представление о том, что такого сопротивления вовсе не было. По крайней мере, якобы не было в самой России - об отчаянном сопротивлении вновь присоединенных на западных окраинах страны народов (особенно западных украинцев и литовцев) было достаточно хорошо известно. Мне лично довелось хорошо познакомиться с их представителями в лагерях 1949-1955 гг., и я, как мне кажется, сумел составить объективное суждение об их сильных и слабых сторонах. Эти движения отличались разрозненностью и крайним национализмом. Каждое из них намеревалось (по крайней мере, на уровне сознания рядовых членов) бороться лишь за самих себя, чем они заранее обрекали себя на разгром.

Однако ходячее представление об отсутствии антисталинского сопротивления на самой Руси Великой - той самой, что сплотила вокруг себя народы в единый могучий Советской Союз, как говорил в свое время Марк Твен, - сильно преувеличено, хотя этих преувеличенных представлений придерживаются такие глубоко мною уважаемые писатели, как Ю. Нагибин.

Не знаю, как обстояло дело в 30-х предвоенных годах, но после войны, по крайней мере начиная с 1946 голодного года, антисталинские настроения были широко разлиты в народе. Они, насколько я помню, на бытовом уровне без особой даже опаски, хотя и сдержанно, высказывались в бесконечных очередях, всяких запланированных и незапланированных сборищах вроде митингов, активов, воскресников или просто толп, скажем, ждущих поезда.

Приведу только два характерных примера. Однажды я сидел на многолюдном активе в Воронеже, насколько я помню, в актовом зале Университета. Все яростно боролись со сном. В очередной раз прогремела здравица в честь Вождя. Все (большинство с полупросонья), разумеется, встали. И вдруг я услышал сзади чей-то иронический голос: "Все в едином порыве встают".

Другой актив в Воронежском театре. Выступал какой-то такой нудник, с такой дикцией и голосом, что его почти не было никому слышно. Когда он завершил обычной здравницей свою речь, большинство мирно дремавших не только в зале, но и в президиуме не заметили это. Несколько заметивших и там, и там вскочили и зааплодировали, но, увидев, что все остальные сидят смирно и сонно, сели сами. Потом мысль о необходимости вскочить дошла до других, но и они, не получив поддержки, тоже сели. Так повторилось несколько раз, пока ситуация не распространилась на основную массу сидевших в зале. И тогда вместо запланированной овации в зале раздался гомерический хохот, не утихавший несколько минут.

Количество аналогичных примеров можно многократно увеличить. Но если таковой была реакция на благоглупости режима в публичных местах, что было достаточно опасно, то в личных разговорах, особенно с глазу на глаз, люди часто говорили весьма смелые вещи, которые и сейчас, в век гласности, могут показаться, скажем так, неординарными. Конечно, это зависит от того, какие люди и каков у них уровень мышления. Однако крамольные разговоры в той или иной мере позволяло себе вести большинство. Не всем это сходило с рук. Лагеря буквально забиты "болтунами" или "балалаечниками" (жаргонные лагерные термины, обозначавшие лиц, сидевших по статье 5810, каравшей "антисоветскую агитацию"). При этом, однако, огромный процент "балалаечников" на самом деле был абсолютно ни в чем (даже с точки зрения сталинской "юстиции") не виноват. Они просто являлись жертвами поклепов, основанием которых были либо какие-то корыстные цели (вроде овладения жилой площадью), либо личная антипатия самого различного происхождения. Однако основную массу вовсе невинных узников поставляла, насколько я мог вспомнить из многочисленных расспросов, своего рода социологических исследований, которые я упорно вел в лагерные, а отчасти и послелагерные годы, поставляла сеть стукачей. (Используя известные строки А. Твардовского, ее правильно назвать "вовсе необъятной"). Каждый стукач должен был показывать некоторую результативность своей работы (не знаю, был ли у них конкретный план в цифрах, но какие-то критерии такого рода, несомненно, были). Вопреки многим противоположным высказываниям смею утверждать, что подавляющее большинство стукачей по крайней мере подозревалось окружающими в этом малопочтенном занятии. Вероятно, по той причине, что народу (в отличие от начальства) все окружающие подонки обычно хорошо известны. Так вот, приходя на очередное рандеву к резиденту, стукач должен ему нечто преподнести, а у него по понятным причинам ничего нет. И вот в муках творчества рождается облыжная клевета на некоего имярек. Таким образом торжествовала "обоснованность обвинения!"). Ну а тут уже для стукачей была подсказка, им не нужно было испытывать "мук творчества". Так что несчастный обыватель оказывался полностью, и притом "вполне закономерно", изобличен и ввергнут "во лузя". Иногда, впрочем, некоторая тень "виновности" у этих несчастных была. Помню, например, в 1949 г. в Бутырке одного неграмотного пожарника, просившего многочисленных присутствовавших тут же в камере интеллигентов написать ему жалобу. Сел он за то, что попрекнул при свидетеле, видимо оказавшемся стукачом, что жена брала помидоры не на базаре, а в Центросоюзе, отчего помидоры оказались гнилыми. Дали ему семь лет "за клевету на советскую торговлю".