Против Сталина при Сталине - [4]

Еще легче, пользуясь вышеперечисленными источниками, было установить истинное соотношение между духовной свободой и всеми связанными с этим благами у нас и на Западе. Сравнение с самого начала выходило не в нашу пользу. А тут еще быстро нарастающее изуверство нашей послевоенной идеологической политики. Травля Зощенко и Ахматовой, безобидного кинофильма "Большая жизнь", совершенно изуверская философская дискуссия весны 1947 г. вносили элемент какой-то удушливой атмосферы. Все надежды на то, что победа улучшит жизнь, что моря крови и страданий, которые в народе (я не говорю о выродках) были достаточно хорошо известны, не привели ни к чему. Стала теряться надежда, что и приведут к чему-нибудь когда-либо. Особенно возмущало явное торжество самой беспардонной лживости любого официального сообщения, любого тезиса новой пропаганды, насаждаемой науки, литературы, искусства. Все прекрасно знали о страшном голоде 1946-1947 гг. В официальных сообщениях фигурировало полное благополучие, абсолютная сытость и довольство, что фигурировало и в одобряемых книгах и фильмах. В науке в этот момент пошла война приоритетничества. Лживость его носила просто анекдотический характер. Сообщалось, например, что Фейербах заимствовал свою философскую систему у Чернышевского, а дизель был изобретен инженерами завода "Русский дизель" (!?) в Петербурге. Сведения, получаемые нами на лекциях, таких например, как лекции Баранского, также совершенно не вязались с газетно-журнальными публикациями. Поскольку никто из нас вроде бы к числу дебилов не принадлежал, крайняя лживость нашей официальной пропаганды незамеченной не оставалась. Мало того, появлялась привычка верить на слово информации из лагеря идеологического противника. Ее, в общем, хватало. Не стоит забывать, что мы интенсивно изучали иностранные языки, а число радиоприемников, хоть и медленно, но увеличивалось.

Щедринский градоначальник Бородавкин рекомендовал запретить жителям города Глупова восхищение деятельностью начальства, ибо наряду с восхищением возможно и "невосхищение". Сталинско-ждановское руководство в 1946 г. требовало именно "восхищения", категорически осудив просто "лояльность", и вслед за этим и "объективизм". И при этом обнаружило свою крайнюю лживость. Что могло отсюда произрасти? Для людей, не связавших себя профессионально с существенной деятельностью или общественными науками (коих, конечно, подавляющее большинство), - сильнейшее желание уйти от всего этого еще дальше, чисто формально, обрядно засвидетельствовав свой конформизм. Для людей, вступивших на общественную стезю, не оставлялось другого выхода, кроме трех следующих превращений:

стать настоящим, полностью циничным перевертышем, готовым служить в семи ордах семи царям, верящих только в сумму прописью, неспособных остановиться перед любым преступлением, если оно сулит выгоду, не уравновешиваемую соответствующей опасностью. Впрочем, хватит авантюристов, готовых и слегка рискнуть. И мы потом еще удивляемся количеству негодяев в общественных сферах.

стать трусливым обывателем без всяких убеждений, всего боящимся, готовым на любые унижения лишь ради того, чтобы его оставили в покое

стать активным борцом против лжи и насилия, а следовательно, и против существовавшей системы. В этой формуле лишь отрицание. Но одно голое отрицание не может двигать человеком. Мне думается, что именно в этом (наряду, конечно, с чудовищным террором) заключена причина провалов всех попыток нашего общества освободиться от административно-командной системы (АКС). Все мы отлично знали, чего мы хотим. Но до самого последнего времени лишь очень немногие задавались вопросом: к чему же следует стремиться? Ответов, естественно, прозвучало еще меньше.

В эти первые послевоенные годы среди студентов ИМО и появились пытавшиеся найти серьезные ответы. Как уже указывалось, достаточные возможности как для того, чтобы усомниться в абсолютной правильности и даже святости сталинизма, так и для выработки альтернативной идеологии, имелись. Первая часть умственной работы для любого интеллектуально не кастрированного человека, тем более изучающего общественные науки, всегда заключалась в дискуссионной выработке такого мнения. Вначале мы использовали для этого вполне официальные учебные семинары. На I курсе семинары по истории ВКП(б) вел некто Морев - добродушный человек в серой дипломатической форме. Придя на семинар и назвав тему, он обычно говорил: "Ну, открывайте дебаты", - в которые он в дальнейшем почти не вмешивался. Вскоре, однако, наши дискуссии стали выходить за легальные рамки. К тому же на II курсе Морева сменила злобная старуха, быстро введшая семинары в обычные казенные рамки. Но еще до этого мы, т.е. некоторые студенты нашего курса, перенесли наши прения на неучебное время. Собирались мы на пятом этаже (отчего эти сборища получили название "пятиэтажная философия") нашего учебного корпуса, где было множество мелких аудиторий, предназначенных для так называемых языковых групп, объединявших не более десятка студентов. Бдения наши шли обычно до полуночи. Мы сумерничали, света не зажигали. Делалось это не из конспиративных целей (нелегальность наших действий нами, в общем, не осознавалась), а просто некоторой романтики ради. В силу этого на заседаниях ничего не читалось, а просто шел свободный обмен мнениями. Состав участников "пятиэтажной философии" менялся совершенно непринужденно, что свидетельствовало о нашей полной беззаботности и отсутствии каких-либо целей, кроме чисто познавательных. Постоянными участниками прений были лишь Саша Тарасов и я.