Против Сталина при Сталине - [5]

С удивительной быстротой мы достигли такого уровня "оппозиционности" наших представлений, какой примерно соответствует среднему для "интеллигента" пятого года перестройки и эдак третьего (тут начальный отсчет труднее) года гласности. Мы полностью осознали тоталитарно-деспотический характер нашего режима. Не то чтобы мы просто возненавидели Сталина (напомню, что к тому времени он не успел сделать ничего плохого лично никому из нас и наших близких), но диктаторский и притом террористический характер его власти констатировался. Установление единоличной сталинской диктатуры приписывалось царистским традициям русского народа. Оказывалась вполне осознанной экономическая бесперспективность системы, особенно в сельском хозяйстве. Осознана полная никчемность колхозов и тесная связь именно с колхозами неудовлетворительного продовольственного положения в стране. (Напомню, что все это было уже ясно в те годы, когда можно было вполне правдоподобно ссылаться, скажем, на последствия только что закончившейся страшной войны). Впрочем, за всю свою жизнь, за исключением уже годов перестройки, мне ни разу не пришлось услышать что-либо хорошее о колхозах, кроме случаев, когда речи произносились с официальной трибуны. Но речи с трибуны вплоть эдак до года 1988, в крайнем случае до 1987, воспринимались всеми в качестве некоего сакрального ритуала, над содержанием которого никогда не задумывался и сам священнодействующий.

Уже в те годы "пятиэтажной философии" мы совершенно отчетливо понимали колоссальную разницу жизненного уровня в СССР и США, а также степень нашего бесправия по сравнению с гражданами "собственной страны бога" и других демократических стран.

Существенными (сравнительно с нынешними усредненными представлениями) были и наши познания в истории русской революции. Один из нас (он не прошел по нашему делу, его дальнейшая судьба мне неизвестна; может быть, сейчас он вовсе не хочет, чтобы вспоминали об этом факте его биографии, поэтому я его не называю) как-то обосновал мысль, что Октябрьская революция была просто солдатским бунтом, направленным против отправки петроградского гарнизона на фронт. Резкого отпора эта концепция у нас тогда не вызвала.

Рассмотрели мы как-то и попытались осветить исторические корни и причины такого прискорбного факта, как разгон Учредительного Собрания.

Но все перечисленное можно считать лишь начатками политических представлений, которым суждено было развиться на следующем этапе моей жизни, когда мы с Тарасовым попытались продумать вопрос "Что делать?". Во времена "пятиэтажной философии" этот вопрос всерьез как-то не ставился, сходились на том, что все как-то изменится, но как - непонятно. Может быть, сам Сталин, во всемогуществе которого никто не сомневался, одумается...

Между тем, бесконечно все это продолжаться не могло. У меня в особенности была наклонность восторженно воспринимать любое положение, до которого удавалось додуматься, и делиться с кем ни попадя. Формально (да, в общем, и неформально) никакой организации не существовало, и блюсти конспирацию мы не обязывались. Но, с точки зрения сталинской "юстиции", самого факта "сборищ", на которых говорились вышеперечисленные вещи, было более чем достаточно, чтобы посадить всех участников по статье 58 п.п. 10 и 11 (агитация и организация). Однако странным образом этого не произошло. Дело свели к мальчишеским выходкам (в сущности, тогда это было близко к истине, но сталинскому правопорядку не свойственно). Директор института Ю. П. Францев, известный египтолог, во время блокады Ленинграда ставший партийным и военно-политическим работником, а затем возглавивший ИМО, сделал все именно для такой трактовки. Меня, как самого шумного и, вероятно, самого глупого, два месяца мытарили по всяким бюро и комитетам, сначала исключили из комсомола (что в те времена часто предшествовало "посадке"), но затем на заседании бюро МГК все же восстановили, влепив "строгача", что интересно, "без занесения". После этого заседания МГК Францев позвал меня к себе, поздравил с тем, что я легко отделался, что "передо мной по-прежнему открыты все двери", и рекомендовал забрать без шума документы из института. Он был, конечно, как я понял лишь потом, тысячу раз прав. Но тогда я заартачился... и был через три дня отчислен из института "по состоянию здоровья"! При этом в течение всего разбирательства причина моего изъятия из ИМО в процессе разбирательства сильно менялась день ото дня. На первый же план выходили вещи, так сказать, бытовые или полубытовые: пропуски занятий, выдавание себя за капитана Советской Армии (никаких официальных "выдаваний" не было и не могло быть, так как в институте имелись подлинные мои документы, а все дело сводилось к мистификациям и "розыгрышам" компанейского характера: унылым нравом и паймальчиковым характером я никогда не отличался), пение нацистских песен (мы изучали немецкий язык, для тренировок нам рекомендовалось и пение, иногда же мы, в том числе и я, дурачились и таким образом).

За все пострадал, насколько мне известно, я один, хотя есть сведения, может быть неточные, что и остальные участники (из тех, что не сели впоследствии) "пятиэтажной философии" не были допущены к загранработе, что для международников означало профессиональную смерть. Тарасов остался в институте.