Они ходили в кино на Кулидж Корнер. Потом зашли в соседнюю пиццерию. Не хотелось расставаться. Они медленно шли к ее дому, стоявшему над городским стадионом. Это был общественный стадион, вечно зеленый, кажется, даже зимой, потому что и зимой солнце часто приходило сюда, отогревало землю и помогало траве расти и сохраняться до будущей весны. За оградой стадиона был заповедник с прудом, в котором резвились рыбы северо-восточной Америки, и птицы, которых редко можно было встретить в наше время в этих краях. Например, голубая цапля. Он говорил иногда:
— У тебя глаза под цвет этой голубой цапли. И ноги, такие же длинные.
— Не хватает мне еще часами стоять на одной ноге! — отвечала она задиристо.
Он целовал ее в горячие губы. Так они прощались у дверей особняка, в котором она жила со своими родителями. Раньше в особняке вместе с ними жил ее старший брат. Но три года назад он поступил в университет Беркли и приезжал из далекой Калифорнии только два раза во время учебного года: на День Благодарения и на Пасху. Он так любил свой университет, в котором сразу же начал заниматься биологией, что, если и приезжал в августе на недельку погостить в родительском коттедже на Кейп Коде, то не оставался на празднование Еврейского Нового года, который нередко приходился на сентябрь. В Бостоне ее дом был еврейским нетрадиционным домом, в котором все разрешалось, кроме главного: не забывать о своем происхождении и знать основы еврейской истории. И еще: не оставлять у себя мальчиков ночевать. Ее гости должны были уходить не позднее полуночи. Таковы были правила их дома. Отец, директор одного из отделений Сити-банка, строго им следовал.
Ее звали Маргарет, Марго, Марг. У нее были темно-каштановые волосы: мягкие скулы, орехового цвета глаза, яркие губы, переливающаяся насмешка на щеках и в легком, как у бегунов, оскале рта. И длинные красивые ноги. Осенью Марго любила ходить в черном коротком пальто. Стоял октябрь. Она училась в Бостонской консерватории, мечтала стать знаменитой пианисткой.
Его звали Кристофер, Крис. В минуты нежности она называла его Кристи. Друзья называли его Скальд. Он писал стихи. Крис был рыжеволосый крепыш. Рыжие кудри спускались на плечи, мышцы которых перевивались под футболкой или джемпером, как тугие канаты парусников.
Когда они говорили о политике, Марго затаенно усмехалась, словно, оценив сущность происходящего, принимала за данность забавное несовершенство человеческого общества, даже если общество состоит всего из двоих индивидуумов. Крис же откровенно хохотал и над либералами, и над консерваторами, потому что больше всего ценил в человеке и человечестве необычайные до смешного его черты. У политиков черты забавности или экстравагантности особенно выпирали с телеэкрана — в речах и в жестах. Особенно ему нравился пожилой крепко скроенный негр, член Конгресса, который в дискуссиях все экономические и политические проблемы пытался объяснить комбинациями яблок с апельсинами. Эта наивная абсурдность была мила Крису. Он ужасно не любил и даже избегал правильных людей, которые ложатся спать вовремя, просыпаются с будильником, платят вовремя по счетам и трясутся над общепринятой моралью. К условиям быта он был нетребовательным. Казалось, Крис сросся со своей брезентовой курткой. На спине красовалась выведенная масляной краской цитата из барда-диссидента Леонарда Коэна: First we take Manhattan, and then we take Berlin!
Кристофер был из рабочей среды. Много лет отец его, выходец из ирландско-норвежской семьи эмигрантов, и мать, привезенная в детстве родителями из послевоенной Польши, трудились по-черному, в полном соответствии с метафорой тяжелого физического труда. Отец Криса двадцать лет провалялся под автомобилями или бегал от машины к машине, ожидающих заправки. Наконец, около сорока лет отроду, отец с матерью накопили достаточно денег, чтобы внести в банк первоначальные десять процентов от стоимости бензозаправки Шелл, продававшейся по умеренной цене. Отец перешел в класс предпринимателей. Это нисколько не изменило его образа жизни. Он продолжал заниматься ремонтом, разве что реже мотался между машинами, вставляя в баки пистолеты бензонасосов, получая у клиентов наличные или прокатывая кредитные карточки. Заправкой занимался негритянский парень-филолог, недоучившийся до диплома, но гордившийся знанием нескольких пушкинских строчек. Например, «… Под небом Африки моей…».
Несмотря на убийственные ежемесячные платежи, назначенные банком за покупку бензозаправки, отец послал Криса в Бостонский колледж, надеясь, что в их роду появится первый дипломированный адвокат.
Фильм, который они смотрели сегодня, был французским, с традиционным сюжетом в драматическом ключе, в котором рассказывалась семейная история времен оккупации Парижа немцами. В сюжет вплетались судьбы французских евреев. Пережила войну и оккупацию главная героиня фильма — жена французского банкира, католика, наследника старинного финансово-аристократического рода. Жена его по рождению была еврейкой, которая еще с довоенных времени скрывала свое происхождение, зная о традиционных антиеврейских настроениях в доме жениха. Эта мимикрия под француженку, жену банкира-католика, помогла ей избежать концентрационного лагеря. Все было бы прекрасно, не проснись в ней под конец жизни, где-то слева в груди, маленький зверек под названием совесть. Этот зверек-совесть напоминал миф о спартанском мальчике, который посадил за пазуху лисенка, прогрызшего его кожу, в потом сердце (физические угрызения как модель нравственных угрызений совести), пока мальчик не умер, претерпев страшные муки. В данном случае физические. Моральные муки старой банкирши были не менее ужасными. Она их тоже терпела всю жизнь, но не захотела умирать во грехе, а предпочла признаться сыну и внукам в своей всежизненный лжи.
