«…И я сказал: „Жона, ты мне голову не морочь, побереги глотку. Нужно отправляться. Кричи не кричи — пойду. Мне Советы не причинили зла: хату не отобрали, в морду кулаками не тычут, снаряды не заставляют возить. Ну, чем мне Советы насолили?.. А фашистовцы, пся кошчь, всех перебьют. Нет, жона, тебя слушать — себе хуже. Слезами не поможешь. Пойду — и всё“.
Вот я, панове-товажыше, спрашиваю, пшепрашем панство: вы не видите, что под самым боком у вас, под самой граничной враг стоит? У них всё готово, холера тому Гитлеру в самую печёнку и ещё глубже!.. Я, пшепрашем панство, простой хлоп, как думаю, так говорю. Вот спрашиваю по темноте своей: чего ждут Советы?.. Пока Гитлер войну начнёт, снарядами вас закидает… Откуда знаю?.. Имею глаза и уши. Третий день вожу снаряды на артиллерийские дозиции фашистовцев. Для чего им снаряды под вашей граничной? Танки у них подтянуты — опять же под граничной. Понтоны готовы. Всех хлопов отселяют подальше от границы. Разве сюда не слышно, как голосят наши бабы?.. Нет, шановное панство, ошибаетесь… Гитлеру верить нельзя».
(Свидетельство Яна Богданьского)
Дважды подряд негромко, как щелчки, прозвучали автоматные выстрелы, и эхо негулко покатилось в душной июньской ночи над примолкшим, затаившимся пограничьем, но не успело ещё заглохнуть, раствориться в близлежащих полях, а вдогонку ему раздался пронзительный женский вопль.
— В районе часовни, — шепотом сказал Новиков, на слух определив пункт, где стреляли.
На сопредельной стороне, неподалеку от реки, где в нескольких метрах от берега смутно угадывались очертания трёхбашенной деревянной часовенки, снова дурным голосом вскрикнула женщина и мгновенно умолкла — будто в рот ей забили кляп; раздались слова резкой, как брань, команды. И опять стало тихо.
Ведерников, которому отделенный командир адресовал сказанное, ничего не ответив, продолжал лежать как лежал, замаскировавшись, не обнаруживая себя, словно впал в забытье, сморенный чугунной усталостью. Лишь по его частому дыханию Новиков заключил, что напарник не спит и тоже переживает, не безразличный к происходящему на той стороне, за границей.
Новиков и сам вымотался. Короткий сон перед заступлением в наряд пролетел незаметно, как если бы его не было. Болели руки и ноги, ныла обожженная под палящим июньским солнцем спина — целый день, раздетые по пояс, всей заставой, не исключая начальника и его заместителей, совершенствовали оборонительные сооружения: углубляли окопы, траншеи, оплетали лозняком ходы сообщения, маскировали бруствер. К боевому расчету наломались так, что не только бойцы и отделенные командиры, а сам старший лейтенант Иванов, начальник заставы, еле ноги волок.
Но когда под вечер старший лейтенант объявил тревогу и начались занятия по отражению условного противника, превосходящими силами прорвавшегося через границу, никто не отлынивал. Даже Ведерников, непонятно на кого и что озлобившийся в последние дни, ловко и сноровисто переползал по-пластунски, делал короткие перебежки, метко стрелял по «противнику», маскируясь в кустарнике и неровностях местности. Вот и лежит без задних ног, думает, в себя ушёл.
Новиков не только не осуждал своего подчиненного, но даже стал ощущать перед ним некую вину, понимая, что Ведерников в чем-то прав.
Было над чем поразмыслить, пищи для раздумий хватало с избытком. Война приближалась. Буквально пахло войной, хотя здесь, непосредственно на границе, и даже в отряде никто не предполагал, что до рокового часа оставалось так мало. Не дальше как позавчера, дежуря по заставе, Новиков записал телефонограмму штаба отряда, предписывавшую не позднее первого июля представить отчет по инженерному оборудованию границы. Наверху виднее, подумал Новиков, успокаивая себя и все же ощущая чувство тревоги.
Земля ещё хранила дневное тепло, пряно пахли травы, кое-где скошенные и сметанные в стожки, опять стрекотали кузнечики, журчала речная вода, а от всего этого клонило в сон; в наступившем затишье слышались шелест осоки и звон комаров.
— Не дремлешь? — спросил напарника Новиков, хотя наверняка знал: Ведерников не уснет. Для порядка спросил. Или, может, потому, что стало муторно от тягостного молчания. — Скоро сменят.
— А нам все едино, — отозвался Ведерников. — Один хрен — что тут, что в казарме. Тут хоть видишь его. — Он имел в виду немцев.
— Чепуху городишь!
Слова потонули во всколыхнувшемся гуле.
Которые сутки по ту сторону реки, за границей, пыль над дорогами висела сплошняком, как дым над пожарищем, высоко и плотно, не оседая, и в этой завесе гремело, лязгало, клокотало — ползли танки и самоходки, артиллерийские орудия на механической тяге, шли воинские колонны, шли днем и ночью, не особенно маскируясь. И казалось, конца-края не будет немецким полчищам, накапливавшимся в близлежащих к границе лесах, перелесках и даже на открытых местах.
Лежали, прислушиваясь, глядя в темноту напротив себя. Ночь полнилась гулом моторов вражеских танков, часто вспыхивали в темноте яркие фары, и свет их, не в силах пробить стену пыли, клубился, рассеиваясь и угасая. Вдалеке, за Славатычами, дрожал огромный световой полукруг — шла колонна автомашин с зажжёнными фарами.
