Последний зов - [3]

В просвете между двух кустов тальника из воды показался человек: шумно дыша и цепляясь за прибрежные кусты, он стал выбираться на сушу, было слышно шуршание сухого песка у него под ногами.

На сопредельной стороне лаяли собаки.

Сердце Новикова гулко и часто стучало. В возвратившейся тишине отчетливо различался шелест травы под ногами перебежчика.

— Товажыше, — позвал он сдавленным голосом. Видно, боялся, чтобы по нему не пальнули. — Товажыше, — шарил впереди себя протянутыми руками.

Его пропустили вперед, дали пройти несколько метров, неслышно следуя за ним и отрезав путь к возвращению за кордон. Прошло минутное оцепенение, и он заговорил, похоже, на польском, торопливо, не разобрать, часто повторяя понятное: «война», «фашистовцы».

Чужого, как положено, отвели от границы подальше, за густую стену можжевельника, обыскали и ничего при нём не нашли.

— Панове жолнежы, я повинелем дисяй врутить!.. Дисяй повинелем врутить[1], — заговорил он торопливо, отказавшись следовать дальше.

— Давай не болтать! — Ведерников легонько подтолкнул нарушителя в спину, стал расстегивать сумку с ракетами, чтобы сигналом вызвать тревожную группу.

Но стоило ему сделать движение, как чужой, вскрикнув с испугу, бухнул себя кулаком в грудь.

— Не тшеба стшелять. Не тшеба[2].

У Новикова защемило под ложечкой.

— Погоди, — придержал напарника за руку.

— Чего годить? Без нас разберутся.

Чуть слышно щелкнула переломленная ракетница.

— Отставить!

И хоть Ведерников поступал как положено, Новиков медлил, смутно догадываясь: человека привело сюда дело исключительной важности, потому и жизнью своей рисковал, переправляясь с вражеского берега на наш, потому и ракеты боится, чтобы не насторожить немецкую погранстражу, да вот беда-то — объясниться не может, лопочет на своем языке, а что — не поймёшь.

— Долго чикаться будем? — раздражённо спросил Ведерников. — Кончай, младший сержант.

— Сейчас пойдём. — Новиков поднял голову к чёрному бездонью небес, где ярко светились звёзды, поискал и не нашёл Полярную и, словно отчаявшись, принял решение: — Вызывать «тревожных» не будем. Пошли на заставу.

И опять же поляк взмолился:

— Капралю! Я не моге отходить далеко. Мусе врацать до дому. Дисяй мусе врацать[3].

Но тут уж Новиков был непреклонен:

— Надо идти.

2

«…За два дня до начала войны (20 июня) житель временно оккупированной фашистами Польши перешёл границу и заявил, что в ближайшее время начнется война… Мы имели и другие данные, говорящие об этом. Я как комендант об обстановке на участке докладывал по команде и получал указания совершенствовать оборонительные сооружения на заставах и боеготовность…»

(Свидетельство П. Яценко)

«…Сейчас, в 1976 году, я, известное дело, понимаю: наши время тянули, выигрывали, потому как в сорок первом мы не были готовы к большой войне, вот и требовалось делать вид, что не замечаем немецкой подготовки к нападению на нас. Тогда я дурака валял по недоумению своему, по малой политической грамотности, как говорится… А задержанному не верил…»

(Свидетельство С. Ведерникова)

Видно, поняв, что напрасно теряет время, перебежчик зашагал между двумя пограничниками, едва не наступая Новикову на пятки и изредка оглядываясь по сторонам, словно хотел запомнить дорогу. Было слышно, как чавкает у него в башмаках и шаркают одна о другую намокшие штанины. Он торопился, го ли согреваясь, то ли спеша, и Ведерников вынужденно ускорял шаг, почти с ненавистью смотрел чужому в затылок, ощущая, как сами по себе сжимаются и твердеют, впиваясь ногтями в ладони, вдруг похолодевшие пальцы. Он не верил чужому и готов был в любую минуту обрушить на его голову тяжелый кулак.

Знаем мы таких доброжелателей, думал он. Такой же заявился на соседнюю заставу в позапрошлый четверг, выламывался, прикидывался другом, а на поверку — сукой оказался немецкой: шпионить пришёл, заставские укрепления разведать. Суслики, вроде моего отделённого, легковерные, им можно очки втереть. Он добренький, Новиков, на слезу клюнет, как голодный ёрш на червя… А старого солдата на мякине, не провести. Не гляди, что образования пять классов и один коридор. Зато университеты жизни прошёл!..

Ведерникову, бойцу по четвёртому году службы, было не по себе. Короткий, в три месяца, перерыв не в зачет: даже толком не обогрелся, душой не оттаял, с женкой молодой не натешился. Одна сейчас Катерина осталась, совсем одна. А на руках годовалый дитенок, Сашка, сынок…

Тревога не однажды приходила к Ведерникову, с тех пор как его снова призвали, — войной пахнет, рядом она, под границей притаилась, и он, понюхавший пороха на Карельском перешейке, обмороженный и заживо похороненный в финских снегах, чудом выбравшийся из них, со страхом думал сейчас о том, что их всех ожидает в ближайшее время, — чуял: скоро. Это был не страх перед смертью, с нею он не раз встречался на финской, и хоть не свыкся с мыслью о ее неизбежности, но допускал такую возможность. Кто от нее застрахован? Разве узнаешь, угадаешь, какая пуля — твоя!.. Другое приводило Ведерникова в неистовство — самообман к чему? Ежели Гитлер войной грозит, так и сказать, поймем. Ему валерьянки не надо. Как сговорились все — успокаивают. А к чему? Польза, что ли, от этого? Или выигрыш какой?..