Он стоял на краю тротуара и пристально к чему-то приглядывался. Лицо его было спокойно и серьезно. Мимо, сплошным потоком, мчались машины, но он их не замечал.
Как и всегда, зимой ли, летом, одет он был в старое пальто, очень длинное, с длинными же рукавами, из которых едва приметно торчали кончики пальцев. Брюки тоже были не по росту и волочились по земле изношенной бахромой, почти целиком покрывая ветхие туфли с задранными носками. Зато на голове у него красовалась золотая корона, правда, из картона, но очень похожая на настоящую. А из-под нее, сливаясь с усами и бородой, спадали пакли нечесаных волос – цвета отсыревшего сена.
Все это растительное богатство не мешало, однако, разглядеть черты: тонкий горбатый нос, правильные губы, высокий как у волхва лоб. Глаза тоже не прятались, смотрели прямо и строго, как у человека, давно примирившегося с окружающим распорядком вещей, хотя и сознающего его внутреннюю непрочность.
Таким я помню его с давних пор. В районе, где я работаю, он не случайный гость; я встречаю его чуть ли не ежедневно, и каждый раз останавливаюсь, чтобы понаблюдать за его странными движениями.
Бродяга? Что ж, с этим, возможно, согласится всякий, кто с ним сталкивался. Но мне хотелось бы избежать этого слова в обычном его смысле. В глазах у этого чудака не прочесть ни равнодушия наркомана, ни высматривающего любопытства, характерного для попрошаек; внешний мир мало его затрагивает. Уличные сигналы, например, для него не существуют. Переходя улицу на красный свет, он только предупреждающе поднимает руку, и в этом его жесте чувствуется необъяснимый триумф над легкомысленной суетливостью, над оголтелой бестактностью всех этих людей…
Но я увлекся, я, кажется, рассказываю по памяти. Так обстояло дело раньше, еще неделю назад. С тех пор, однако, что-то изменилось: человек с короной утратил спокойствие. Его движения теперь стали пульсирующими и напоминают колебания магнитной стрелки. Вот и сегодня утром он был в смятении: нервно фланировал по западной стороне 7-й авеню, дважды останавливался на углу 52-й улицы, к чему-то прислушиваясь. Корона съехала набок, от его уверенности не осталось и следа, и пролетавшие мимо машины глушили его нетерпеливыми гудками. Он больше не поднимал руки и послушно дожидался зеленого света, чтобы перейти улицу.
Заморосил дождь, мне надо было поспеть на службу, и я неохотно его покинул.
Это утро я провел в состоянии рассеянности: вздрагивал от каждого телефонного звонка, волновался во время доклада начальнику. Из трех деловых писем, которые мне пришлось написать, два вышли из рук вон плохо. Уныло вертел я их перед глазами, недоумевая, откуда появился у меня такой неряшливый почерк. Так ничего и не исправив, я разорвал их и бросил в корзинку. Третье письмо я отнес секретарше, но через минуту она принесла его обратно.
– Мистер Беркли, – сказала она, – я здесь не поняла одной фразы…
По выражению ее лица я сразу догадался, что она там ничего не поняла. И, однако, я взял у нее письмо – правда, несколько нетерпеливо, так что тут же потерял место, на котором застыл ее палец, – и с возможной строгостью поднес бумагу к лицу. Первое, что бросилось мне в глаза, был маленький рисунок в верхнем углу слева. Такая у меня скверная привычка – малевать где попало этого незамысловатого головотяпа, сидящего верхом Бог знает на чем, но только не на лошади.
Я взял резинку и, тыча во всадника, спросил у Айрин – так зовут нашу секретаршу:
– Вы этого не могли понять?
Шутка удалась, Айрин рассмеялась, а я поспешно стер назойливого вторженца. Тогда я сказал:
– Занесу вам письмо позднее; мне тут придется кое-что подправить. – И я жестом отпустил бестолковую девушку.
Вскоре до меня донеслось сдержанное хихиканье: это, наверное, Айрин рассказывала своей подружке, с каким сумасшедшим ей приходится иметь дело.
***
Было около двух, когда позвонил мой отец.
– Алекс, – сказах он, – приезжай к нам в воскресенье!
Признаюсь, я был озадачен: с отцом мы не видались больше двух месяцев, а последняя наша встреча была не особенно сердечной. Поэтому я сухо осведомился:
– Какая-нибудь оказия?
– Ничего особенного. Это Салли, она просила передать. У нее ведь день рождения.
Салли – его молодая жена, моя мачеха… Нет, меньше всего мне хотелось начинать эту комедию сначала. Я молчал.
– Алекс, – робко продолжал отец, – ты не бойся, это не повторится.
– О чем ты, что не повторится?
– Ну, то самое. Я тогда зря поволновался; нервы, ты знаешь…
– При чем здесь нервы, – перебил я моего родителя. – Это просто мнительность, совсем неуместная в твоем возрасте!
Здесь я определенно дал маху: именно в его возрасте мнительность и уместна, особенно если женишься на молоденькой. Так или иначе, но мое замечание задело отца за живое.
– Ты напрасно горячишься, – недовольно сказал он. – Я думал все уладить по-хорошему, а ты начинаешь…
– Ничего я не начинаю. И, конечно, приеду. Отец был доволен.
– Вот и хорошо, вот и отлично, – закудахтал он. – Сейчас же позвоню Салли, она будет рада; – в последних его словах послышалась знакомая насмешливая нотка.
На том и покончили; все уладилось, как он того хотел. А я оставался сидеть, наблюдая в окно голубей, которые, чем-то напуганные, оголтело носились над крышами. Стал было обдумывать, как бы их еще больше напугать, но, ничего не придумав, повернулся к столу и увидел перед собой Фреда.
