Оса Ларссон
Пока пройдет гнев твой
О, если бы Ты в преисподней сокрыл меня и укрывал меня, пока пройдет гнев Твой, положил мне срок и потом вспомнил обо мне!
Когда умрет человек, то будет ли он опять жить? Во все дни определенного мне времени я ожидал бы, пока придет мне смена.
Воззвал бы Ты, и я дал бы Тебе ответ, и Ты явил бы благоволение творению рук Твоих; ибо тогда Ты исчислял бы шаги мои и не подстерегал бы греха моего; в свитке было бы запечатано беззаконие мое, и Ты закрыл бы вину мою.
Но гора, падая, разрушается, и скала сходит с места своего; вода стирает камни; разлив ее смывает земную пыль: так и надежду человека Ты уничтожаешь.
Теснишь его до конца, и он уходит; изменяешь ему лице и отсылаешь его.
В чести ли дети его — он не знает, унижены ли — он не замечает; но плоть его на нем болит, и душа его в нем страдает.
Иов 14:13–22
Я знаю, что мы умерли, и помню, как это было.
Теперь со мной все иначе: есть вещи, хорошо мне известные, даже если они не имеют ко мне никакого отношения. Однако правил не существует. Например, с людьми все не так: иногда они похожи на открытые комнаты, в которые я могу войти; иногда — на запертые. Времени больше нет. Все вокруг смешалось, словно в метели.
Зима началась без снега, хотя вода замерзла еще в октябре.
Девятое октября выдалось холодным, несмотря на пронзительно-синее небо. Стоял один из тех дней, когда хочется налить себе полный стакан чего-нибудь крепкого и выпить.
Мне было семнадцать лет. Если бы я не умерла, то сейчас мне исполнилось бы восемнадцать. Симон на год старше. Он посадил меня за руль, хотя у меня нет прав. Лесная дорога вся в выбоинах. Мне нравилось вести машину, я смеялась каждый раз, когда она буксовала. Гравий так и летел из-под колес.
— Прости, старушка, — сказал Симон машине и провел рукой по крышке перчаточного ящика.
Тогда мы и не подозревали о том, что скоро умрем, что через пять часов я буду кричать с полным воды ртом.
В Севу-ярви дорога закончилась, и мы выгрузили вещи. Вокруг была невероятная красота. Время от времени я останавливалась, чтобы полюбоваться природой. Поднимала руки к небу, щурилась на солнце, которое висело надо мной пылающим белым шаром, и провожала глазами вереницы облаков. Вдали воплощением вечности высились древние горы.
— Что ты делаешь? — спросил меня Симон.
И я отвечала ему, не меняя позы:
— Такое есть почти во всех религиях. Люди поднимают руки и смотрят вверх. Теперь я понимаю, зачем. От этого тебе просто становится хорошо. Попробуй.
Я сделала глубокий вдох и выпустила изо рта густое облако пара. А Симон улыбнулся и покачал головой. Он поставил свой тяжелый рюкзак на камень, чтобы надеть его на спину, и посмотрел на меня. О, я помню, как он это сделал! Будто себя не помнил от счастья. А ведь ему действительно повезло: таких девушек, как я, немного.
Он любил рассматривать мою кожу, пересчитывать мои веснушки. Или, когда я улыбалась, поочередно прикладывал свой палец к моим зубам и перечислял вершины горного массива Кебнекайсе: Южный пик, Северный пик, Спина дракона, Кебнепакте, Каскасапакте, Каскасатьокко, Туолпагорни.
— В одном две полости — кариес на ранней стадии, во втором — глубокий кариес, в двух следующих — дистальный, — отзывалась я.
Рюкзаки с водолазным снаряжением оказались тяжелыми. Мы поднимались к озеру Виттанги-ярви три с половиной часа и радовались тому, что земля замерзла, иначе идти было бы труднее. То и дело мы останавливались, чтобы глотнуть воды, а один раз — попить кофе из термоса и перекусить бутербродами.
Под нашими ногами хрустел лед на лужицах и замерзший мох. Слева высилась гора Аланен Виттангиваара.
— Там, наверху, есть одно место, где саамы приносили жертвы, — показал рукой Симон. — Называется Ухрилаки.
Я любила его за то, что он знал такие вещи.
И вот мы у цели. Осторожно поставили поклажу на землю и на некоторое время оцепенели, любуясь озером. Лед напоминал лежащее на воде черное стекло, в толще которого, словно жемчужины со сломанного ожерелья, застыли пузырьки воздуха. Трещины походили на складки шелковой бумаги.
Мороз пронял каждую веточку, каждую тончайшую травинку до хрупкой, мертвенной белизны. Листья брусники и низкие кусты можжевельника приобрели приглушенно-зеленый оттенок, а карликовая береза и черника стали фиолетовыми и кроваво-красными. И поверх всего этого, будто аура зимы, лежала тонкая ледяная пленка.
Стояла неправдоподобная тишина.
Как всегда, Симон оставался задумчивым и погруженным в себя. Вероятно, он мог бы сказать тогда, что время остановилось. Он такой. Точнее, он был таким.
Но я никогда не могла долго пребывать в таком состоянии. Мне обязательно надо было кричать о том, как здесь все красиво, чтобы не лопнуть от переполнявших меня чувств.
И вот я прыгнула на лед. Сколько могла, я бежала, а потом остановилась, расставила ноги и заскользила дальше, дальше…
— Давай и ты! — закричала я Симону.
Он улыбнулся и снова покачал головой. Это то, чему он научился дома, в поселке. Качать головой — это умеют в Пиили-ярви.
— Нет, нет, — ответил он. — Кто-то ведь должен будет зафиксировать тебе ногу в случае перелома.
