Пока пройдет гнев твой - [3]

И вот под нами обломки самолета. Мы опустились прямо на них.

Не помню, чего я ожидала, но, во всяком случае, я не думала, что все пойдет так легко. Я чувствовала, как мой рот наполняется пузырьками, — это выходил наружу мой смех. Я сгорала от нетерпения услышать комментарии Симона по поводу происходящего, после того как мы с ним поднимемся на поверхность и хорошенько отогреемся у костра. Обычно он немногословен, но сейчас ему явно было что сказать.

Казалось, что этот самолет давно уже ждал нас. В то же время мы понимали, что искали именно его и недаром прочесывали все озеро. Мы знали, что он должен быть где-то здесь.

Тем не менее картина, открывшаяся моим глазам на черно-зеленом дне озера, казалась мне нереальной. Самолет был гораздо больше, чем я думала. Симон направил на меня свой фонарик. Я поняла, что он хочет видеть мою реакцию, мое радостное лицо. Хотя, конечно, именно этого он и не мог разглядеть под маской.

Он вытянул руку и помахал ею. Это означало «расслабься». Я уже заметила, что дышу слишком учащенно. Нужно успокоиться, чтобы хватило воздуха.

Двадцать минут — это предел, потом окоченеем. Мы направили фонарики в сторону самолета. Световые конусы заплясали на покрытых илом обломках. Я пыталась определить модель. Может, «Дорнье»? Мы принялись руками расчищать фюзеляж от тины. Нет, поверхность рифленая. Это «Юнкерс».

Мы осмотрели крылья и наткнулись на мотор. Я почувствовала: что-то здесь не так. Все это как будто существовало, но в то же время не на самом деле. Мы поплыли обратно. Я держалась рядом с Симоном, крепко вцепившись в страховочный трос. Потом мы увидели шасси — оно лежало поверх одного крыла.

Симон повернулся ко мне и описал полукруг вытянутой рукой. Я поняла, что это значит: самолет лежит вверх тормашками. Вот откуда это ощущение «ненастоящности». Должно быть, он перевернулся, когда падал в воду. Сделал сальто-мортале, ушел на глубину тяжелым носом вперед и лег на спину. При такой «посадке» весь экипаж, вероятно, погиб сразу.

Нам захотелось проникнуть внутрь. Поискав некоторое время, мы обнаружили за крылом боковую дверцу. Однако она не открывалась, а окошки оказались слишком малы, чтобы мы могли пролезть.

Тогда мы направились к носу. Там, где должен находиться двигатель, ничего не было. И это подтвердило мои предположения: самолет ударился носом, после чего мотор отвалился и вся машина легла на дно. Окна в кабине разбиты. Приблизиться к ним трудно, поскольку они перевернуты, однако возможно.

Симон посветил фонариком. Где-то там, внутри, плавали останки экипажа. Я мысленно готовила себя к тому, что могу увидеть, но в кабине царила темнота. Думаю, что тогда Симон пожалел, что не купил страховочную катушку, как я советовала. Закрепить трос было негде. Но я крепко держала его, и оба мы были уверены, что он надежно закреплен на наших грузовых поясах.

Симон направил луч фонарика на себя. Потом показал на меня. Это означало: «Оставайся здесь». Затем он выставил вперед ладонь с растопыренной пятерней. Два раза. «Десять минут».

Я посветила себе на руку и подняла вверх большой палец. Затем послала ему воздушный поцелуй от регулятора.

Симон просунул руки в разбитое окно, ухватился за спинку сиденья пилота и плавно проник в кабину.

Теперь он должен был двигаться как можно осторожнее, чтобы не слишком взмутить воду.

Я наблюдала за тем, как он исчезал, а потом взглянула на часы. Он обещал вернуться через десять минут.

И тут мне в голову полезли разные мысли, которые я всячески отгоняла прочь. Например, о том, что может произойти внутри разбитого самолета, пролежавшего на дне озера больше шестидесяти лет и внезапно потревоженного заплывшим в него человеком. Достаточно дыхнуть, чтобы вся эта конструкция окончательно развалилась. Что, если на Симона что-нибудь упадет? Вдруг он застрянет где-нибудь или какой-нибудь тяжелый предмет придавит его к земле? Я подумала о том, что ничем не смогу ему помочь. Когда воздух закончится, я должна буду подняться на поверхность. А может, умереть вместе с ним в этой темноте?

Нет, нет, это напрасные страхи. Все пройдет просто здорово. А потом придет мой черед заплывать внутрь самолета.

Я огляделась, направляя луч фонарика в разные стороны. Однако свет не проникал сквозь толщу воды. Мы подняли со дна слишком много ила, и видимость значительно ухудшилась. Трудно было представить, что где-то совсем рядом, всего лишь в нескольких метрах от нас, светит солнце и сверкает лед.

И тут я обнаружила, что страховочный трос, соединяющий меня с закрепленной над прорубью деревянной крестовиной, отцепился и второй его конец свободно плавает в воде.

Я дернула за веревку, все еще надеясь, что она натянется. Но этого не произошло. Тогда я принялась отмерять ее, пропуская между пальцами. Один метр. Второй. Третий.

Как это могло случиться, мы ведь как будто так надежно все закрепили?

Мои пальцы скользили все быстрее. И вот у меня в руке другой конец троса. Я вижу его. Я смотрю на него.

Хорошо, сейчас я поднимусь и снова закреплю веревку на крестовине. Когда Симон вернется, у нас уже не останется времени на то, чтобы плавать подо льдом в поисках проруби.