А что ежели он даже не математик, а просто прохвост, притворившийся математиком?
М. Е. Салтыков-Щедрин
— Да вы что? — всполошился я. — К ректору в таком виде?
На мне были рабочие джинсы, заправленные в резиновые сапоги. Поверх байковой рубахи в клеточку — оранжевый дворницкий жилет.
— Сказал: в каком есть!
— Может, ещё метлу прихватить для комплекта?
Мой пролетарский юмор успеха не имел. Надменное лицо секретарши не дрогнуло.
— Нет, метлу оставьте. Рукавицы тоже можете снять.
Я избавился от брезентовых рукавиц, затем, подумав, скинул и бейсболку, сложил инвентарь в чуланчик, запер на ключ. Мы пересекли двор, и, проникнув через чёрный ход в вестибюль, двинулись вверх по мраморным лестницам медакадемии. Навстречу нам процокали две студенточки, одна в белом халате. С секретаршей они поздоровались — на ведóмого ею дворника внимания не обратили.
Ненавижу лестницы. Примерно со второго пролёта каждый шаг стал болезненно отдаваться в коленках. Сразу вспомнилось, сколько мне лет, и нехорошие предчувствия усилились.
К ректору… Почему к ректору? Если только для того, чтобы объявить о моём увольнении, хватило бы и проректора по хозяйственной части. А так как-то, знаете, не по чину. С чего бы это вдруг первому лицу академии вздумалось снизойти до разборок с техническим персоналом?
Достигли приёмной.
— Подождите здесь, — приказала секретарша и канула в тамбуре. Присесть не предложила. Да я бы и сам не посмел осквернить здешних сидений своей потёртой джинсовой задницей.
Ждать не пришлось вообще.
— Зайдите.
Зашёл. Кабинет. Большой кабинет большого начальника. У ректора (я видел его впервые в жизни) было широкое крестьянское лицо. То ли озадаченное, то ли всегда такое.
— Садитесь…
— Спасибо, я…
— Садитесь-садитесь…
Сел — и лишь тогда обнаружил, что в кабинете нас трое. Напротив меня в таком же полукресле пребывал худощавый мужчина неопределённого возраста. Ну, скажем так: моложавый. Мелковатые черты лица, бледно-серые благожелательные глаза, взглянув в которые, я мигом всё понял. Или нет. Не всё. Я не понял, какой нынче век на дворе: начало двадцать первого или конец двадцатого?
— Вот… а-а… — сказал ректор.
— Никанор Палыч, — представился незнакомец. — А вы — Непромах Валерий Степанович?
— Он самый, — не стал запираться я.
— Дворник? — сочувственно спросил он.
— Дворник.
— Работой довольны?
— В общем… да.
Благожелательные глаза опечалились.
— Конечно, конечно… — сокрушённо промямлил он. — Пенсия крохотная, а так всё же приработок какой-никакой…
— Простите, что перебиваю, — вмешался ректор, обращаясь исключительно к Никанору Палычу. — Может быть, вы продолжите беседу в какой-нибудь свободной аудитории? А то у меня сейчас…
— Да-да! — озабоченно отозвался тот. — Я как раз и сам хотел предложить…
* * *
Секретарша отвела нас в некую скудельницу, полную скелетов, черепов и разных прочих конечностей.
— М-да… — скептически оглядев пособия, изрёк Никанор Палыч. — Не слишком уютно… Ну да ладно. Зато не подслушают…
И я наконец разозлился.
— У вас там что, пробки у всех перегорели? — прямо спросил я. — Дворника вербовать!
Собеседник изумился, заморгал.
— Простите…
— Да я-то прощу! Простит ли вас начальство?
Он смотрел на меня во все глаза. Во все свои бледно-серые благожелательные глаза.
— А то не знаете, — съязвил я, — что ровно двадцать пять лет назад со мной это уже проделать пыталась! Перед самым путчем!
— Откуда ж мне знать?
— Это как же? Все архивы с перепугу пожгли?
— Какие архивы? Вы о чём?
— Или юбилей отметить решили? Четверть века, не шутка!..
— Да послушайте же! — возмутился он. — Я вовсе не из ФСБ! Я…
— Из Академии Наук?
— Да! То есть… Ну, словом… не совсем оттуда…
Черепа и скелеты слушали нас полуотвернувшись. Делали вид, будто наша беседа нисколько их не интересует.
Или ошибся я? Как-то уж больно всё глуповатенько проделано, чуть ли не напоказ. Вместо того, чтобы тихо подойти во дворе и предъявить удостоверение, попёрся в самые что ни на есть верха, погнал секретаршу за дворником — студенточки видели… Да и предложение ректора перебраться в свободную аудиторию… Какое-то оно, знаете ли, не слишком деликатное! Обычно с агентами национальной безопасности ведут себя вежливее.
Да, но внешность, внешность! Ну вылитый же!..
— А вас в самом деле вербовали? — с любопытством спросил Никанор Палыч.
— В самом деле…
— И как?
— Да никак! Ответил на красный террор белой горячкой.
— То есть?
— Н-ну… пригласили… намекнули, зачем… А я надрался до положения риз и в таком виде пришёл. Больше не приглашали…
Никанор Палыч свёл губы в куриную гузку и уважительно покачал головой.
— Слушайте… Сколько вам лет?
— Можно подумать, не знаете!
— Знаю, — кивнул он. — Но это был не вопрос. Это была, если хотите, укоризна…
— Что, простите?
— Укоризна. Ну нельзя быть таким ершистым в вашем возрасте! Что это, например, у вас на спине?..
На непромокаемой моей спине было собственноручно оттрафаречено «я и медакадемия». Белым по оранжевому.
— Палиндром, — сказал я. И, видя его недоумение, пояснил: — Надпись, одинаково читающаяся и влево, и вправо. Ту, что у меня на спине, я придумал сам. Позавчера…
Мелковатые черты от умственного напряжения стали, казалось, ещё мельче. Никанор Палыч пытался прочесть фразу наоборот.
