Что-что, а мясо никогда моих мыслей не занимало. Оно лежало себе в супермаркете в прозрачной обертке; подавалось между двумя половинками булочки с майонезом, горчицей и соленым огурчиком; скворчало и дымилось на гриле, пока его не переворачивала чья-то рука, и возникало потом на тарелке с гарниром из печеной картошки и нарезанной соломкой моркови, все в четком волокнистом узоре и обильно политое красным соусом. Говядина, баранина, свинина, дичь, сочные гамбургеры и жирные ребрышки — все это было для меня без разницы, еда, топливо для тела, пожуешь, почувствуешь вкус и проглотишь, давай трудись, пищеварительная система. Впрочем, не то чтобы я совсем уж скользил по поверхности. Каждый раз, обедая дома — разделанный цыпленок, гарнир из полуфабриката, замороженная фасоль, кекс из готовой смеси, — уминая пупырчатую желтую кожу и розовое мясо термически обработанной птицы, я задумывался о приставших к ребрам темноватых кусочках — что это, печень? почки? — но, в общем-то, это мне нисколько не мешало смаковать цыпленка по-кентуккийски или от Макнаггет-са. И фотографии эти в журналах я видел, конечно, где мясные телята стоят по уши в собственных выделениях, с атрофированными конечностями и до того напичканные антибиотиками, что не могут управлять своим кишечником; но за ужином с Анной-Марией я от телячьего эскалопа никогда не отказывался.
И вот я познакомился с Алиной Йоргенсен.
Это случилось прошлой осенью, за две недели до Дня благодарения — я точно запомнил, потому что как раз был мой день рождения, тридцать стукнуло, я сказался на работе больным и пошел на пляж греться на солнышке, читать книжку и чуточку себя жалеть. Вовсю дул теплый ветер от Санта-Аны, и до самой Каталины небо было ясное, но холодок в воздухе тоже чувствовался, предвестье, что ли, зимы, и берег в обе стороны был совсем безлюдный. Я нашел среди развала камней укромное местечко, расстелил одеяло и давай уписывать бутерброды с копченым мясом, которые взял для подкрепления сил. Потом открыл книгу — успокаивающе-апокалипсический трактат о гибели планеты Земля — и подставился солнышку, читая о сведении тропических лесов, отравлении атмосферы и тихом деловитом уничтожении видов. Над головой проплывали чайки. Вдали временами мерцали крылья воздушных лайнеров.
Я, должно быть, задремал с раскрытой книжкой на коленях, запрокинув голову, потому что вдруг вижу — надо мной стоит какой-то пес, и солнце уже за скалу опустилось. Большой такой пес, шерсть всклокочена, один глаз голубой, и этим глазом он на меня таращится, уши чуть навострил,словно какую-нибудь собачью усладу хочет от меня получить. Мне это не понравилось — не то что я не люблю собак, но зачем морду прямо в лицо совать, — и я жест, наверно, защитный сделал, потому что он неловко так на шаг отступил и замер. С первой же секунды, хоть я и был застигнут врасплох, я увидел, что у пса не в порядке с ногами, пошатывался он как-то, не очень твердо стоял. Я почувствовал жалость и отвращение — машина, что ли, его стукнула — и вдруг понял, что ветровка на груди у меня мокрая, и в ноздри шибанул недвусмысленный запах: пес на меня помочился.
Вот так вот, помочился. Пока я, ничего не подозревая, лежал-полеживал, наслаждаясь солнцем, пляжем, безлюдьем, эта тварь глупая задрала ногу и использовала меня как писсуар, а теперь сидит себе на краю одеяла и словно награды ждет. Я вдруг рассвирепел. С ругательством встал с одеяла, и только тогда в другом собачьем глазу, карем, возникло смутное предчувствие; пес отпрянул и упал на брюхо, чуть за пределами досягаемости. Опять отпрянул и опять шлепнулся, заковылял неуклюже по песку, как выбравшийся на берег тюлень. Я уже был на ногах, жаждущий крови, довольный тем, что сволочь хромает — легче будет догнать ее и забить до смерти.
— Альф! — послышался голос, и пока пес барахтался на песке, я обернулся и увидел Алину Йоргенсен, стоящую на камне позади меня. Не хочу слишком уж расписывать это мгновение, мифологизировать его, нагружать всякими ассоциациями типа Афродиты, встающей из морских волн или принимающей от Париса золотое яблоко, — но выглядела она впечатляюще. С обнаженными ногами, текучая вся, такая же стройная и гордая, как ее нордические предки, в бикини «гортекс» и фуфайке с капюшоном, расстегнутой до самой талии, она меня просто сразила. Обмоченный и ошарашенный, я мог только на нее пялиться.
— Ах ты безобразник, — сказала она с упреком, — а ну иди сюда! — Она смотрела то на меня, то на пса. — Что наделал, негодяй такой?
Я уже был готов сознаться в любом прегрешении, но она-то обращалась к Альфу, который от ее слов рухнул на песок, как подстреленный. Алина легко спрыгнула с камня и в следующий миг, прежде чем я смог хоть как-то воспротивиться, уже вытирала пятно на моей ветровке скомканным нижним краем своей фуфайки.
Я пытался ее остановить.
— Не надо; ничего страшного, — говорил я , как будто собаки постоянно на мою одежду мочились, но она не слушалась.
— Нет, — сказала, не прерывая работы; ее волосы овевали мне лицо, обнаженное бедро она бессознательно прижала к моему, — нет, это просто ужасно, не знаю, что делать. Безобразник ты, Альф. Я вам ее вычищу, иначе как… Ой, беда, и на майку прошло…
