Две вещи наполняют душу удивлением и благоговением — звездное небо надо мной и нравственный закон во мне.
Иммануил Кант
Наконец-то! Вырвался я из мертвой Вселенной, из этой пучины мрака и ужаса. Наконец-то я в живой Вселенной, лучащейся радостью и светом. Далеко позади, в неизмеримых глубинах времени и пространства остались погасшие солнца, оледеневшие планеты. Далеко позади и те… Рыцари тьмы, как именуют себя эти подлецы. Нет, здесь они меня не найдут, не запрут в свою средневековую темницу.
Счастливый и легкий, как птица, я носился от одной галактики к другой. С великой радостью обгонял световые волны, нейтрино и другие частицы материального мира. Я летел с небывалой в природе скоростью мысли, ибо я и есть чистая мысль, сбросившая тяжкую оболочку материи.
Я вплотную приближался к звездам, влетал в их протуберанцы, всматривался в языки пламени, щупал кипящие воронки и, к счастью, не находил атомов железа, этих страшных вестников «тепловой смерти». Здесь только гелий, водород и кислород. Атомного топлива хватит на миллиарды веков.
«Мне досталась совсем юная Вселенная», — ликовал я и, вырвавшись из звездного месива какой-то галактики, остановился в пустоте вдали от всего. Передо мной был чудом залетевший сюда астероид — крохотный обломок планеты. Я ступил на его гранитную поверхность и увидел себя в привычной форме моряка парусного флота — китель с погонами, брюки, фуражка с кокардой. На скалистом возвышении астероида я чувствовал себя словно на капитанском мостике фрегата. Отсюда видно все — всю Вселенную с ее неисчислимыми галактиками. В одной из них взорвалась сверхновая звезда и горела как маяк. Красивое зрелище! Что ни говорите, а в бестелесной жизни есть свои прелести.
Вспомнил! Ведь я не только моряк, но и художник.
А тут еще одна приятная неожиданность: со всех сторон послышались упоительно-сладкие, нежные звуки. «Прямо-таки музыка небесных сфер», — усмехнулся я и вдруг вспомнил о странной легенде, кочующей по всей Вселенной: под чарующую музыку будто бы приходит какой-то субъект, возомнивший себя то ли дьяволом, то ли кем-то еще похлеще.
Музыка затихла, из космической мглы и впрямь выступил субъект в камзоле, с гордо посаженной головой и с пылающим взором. Он посмотрел на меня, как мне показалось, несколько нагловато.
— Неужто ты — бродяга? — удивился я.
— Не бродяга, а Скиталец, — возмутился, буквально вскипел субъект, и щеки его побагровели от негодования.
— Да, да! Извини, забыл, — поспешил я успокоить сварливого гостя. — Мельмот Скиталец. Слухи о тебе ходят по всем мирам. Не верил я им. И вот на тебе… Ну что ж, рад познакомиться. Но ко мне-то зачем пожаловал? Искушать мою бессмертную душу?
— Предлагаю меняться судьбами. Выгодная сделка! Согласишься — получишь от меня земную жизнь, а в ней — редкое долголетие, неувядаемую юность и несметные богатства.
— Разве счастье в этом?
— Не понимаю… Все стремятся как можно скорее вернуться в телесную жизнь. В эту… в материальную.
— А я вот не стремлюсь. Смотри, что я там получил — я снял китель и, оголив спину, показал рубцы и шрамы.
— Ого! Крепко поработала инквизиция.
— Не в инквизиции меня пытали, а на взбунтовавшемся корабле. Мятежники, пираты… Страшно вспомнить. И пытал меня главарь мятежников. Вот уж дьявол так дьявол. Настоящий, невыдуманный.
— А я разве выдуманный? — нахмурился гость. — А то какой же. Ты из сказки или легенды. Не помню.
— Из романа.
— Ну из романа. Какая разница. Все равно выдуманный и, стало быть…
— И стало быть, не существующий? — с ехидцей подцепил меня субъект. — Но ты же видишь меня и слышишь. Выходит, я такая же часть природы, как и ты.
Я смешался, не зная, что и сказать. Этот наглец прав: он такая же реальность, как и я.
— Ну что? Молчишь? — с кривой усмешкой, с вызовом продолжал гость. — Ты, конечно, уверен, что нет ни ада, ни рая. Эх ты, невежда. Все-то ты знаешь, во всем уверен. А как насчет Бога? Есть он или нет? Опять молчишь? Вот то-то, ничтожество и всезнайка, — презрительно бросил Мельмот Скиталец, надменно повернулся ко мне спиной и ушел, растаял в космической мгле.
Вот мерзавец! Испортил все-таки настроение, ударил по самому больному месту. И в самом деле, что я знаю? Я и о себе не имею ясного представления. Это легко сказать: я — чистая мысль. А как это понять? Я даже не мог с полной уверенностью заявить этому нахалу, что Бога нет. А черт его знает, может быть, и есть.
Так досадно и горько стало на душе, что захотелось бежать, уйти куда-нибудь подальше. Но куда бежать? Я огляделся по сторонам: кругом все та же космическая мгла. А в ней могут быть еще какие-нибудь скитальцы, богомольцы и еще дьявол знает кто. Приставать будут. Тесна, оказывается, Вселенная. Бесконечен только вымысел.
На скалистом выступе астероида по моему желанию появились краски, кисточки. В точности такие, какими я привык работать еще в земной жизни на палубе фрегата. Я взмахнул кисточкой, ставшей вдруг исполинской, и закрасил непроницаемую, с редкими светлячками галактик, космическую тьму. Вселенная исчезла. Вместо нее — привычное, по-домашнему уютное земное небо. Под его голубым куполом нарисовал облака, позолоченные заходящим солнцем, потом рощи и кустарники на лугу и, наконец, речку, текущую сюда, к моим ногам. Полюбовался и чуточку подивился. Было в моем вымысле что-то до странности знакомое. Но что? Метафизическая печаль? Так с похвалой отзывался капитан о моих картинах. Да, эта печаль чувствуется и сейчас. В чем? Да, пожалуй, во всем: и в горизонте, словно скрывавшем невыразимые, запредельные тайны, и в меланхолической дымке… Грустью веяло от картины.
