Давным-давно в маленьком провинциальном городишке, на просторах огромной, некогда богатой северной страны жил-поживал простой инженер по фамилии Иванов по имени Иван.
Работал он на маленьком заводике, производителем невесть чего и неизвестно для кого. Зарплата его была так мала, а прилавки магазинов так пусты, что домой ему, мужчине, было невыносимо стыдно идти.
Семья у него была непозволительно большая — трех дочерей оставила ему покойница жена: старшую Ольгу, среднюю Варвару и младшенькую Настеньку, родив которую, вскоре умерла.
Некоторое время назад он вторично женился, наивно думая, что приведет в дом хозяйку, любящую мать дочерям и жену себе. Однако, вначале добрая и покладистая медсестра Катерина, перебравшись из общежития в двухкомнатную «хрущевку» Ивана, стала вдруг сварливой, жадной и злой. Не было и дня, чтобы она не пилила Ивана за его неприспособленность к этой проклятой жизни, за неумение зарабатывать деньги, а с дочерьми его обращалась и того хуже. Однако, старшие Ольга и Варвара себя в обиду мачехе не дали, повесили на спальне замок и пригрозили: «Сунешься — убьем!» Учились плохо, гуляли во всю, а, окончив школу, о работе и не помышляли.
Основная доля тумаков, упреков, домашней работы и прочей скандальной гадости доставались Настене. Тихая, скромная девочка, глотая слезы и несправедливые упреки мачехи, убирала, стирала, мыла, готовила незамысловатые обеды, завтраки, ужины, училась в школе почти на «отлично», спала на кухне, на раскладушке, штопала колготки и папе носки и прочее, и прочее. Старшие сестры смеялись над угловатой девчонкой: «Обрежь косу — не модно нынче! Пойдем на танцы — там такие парни, такой музон! Брось свои книги — никому это не нужно в наше время! А юбка? Обрежь, как монашка ходишь!». Настя только смущенно улыбалась:
— Я уж лучше дома…
— Ну и дура! Отец не от мира сего, и ты в него! Пойди хоть телик погляди, там комедия с Челентано!
Постепенно отношения сестер полностью разладились. Зато Катерина нашла общий язык со старшими девочками. Теперь отца они пилили втроем, и Насте стало совсем плохо.
Иван ни в чем не мог помочь бедной доченьке. Иногда, урывая несколько рублей из грошовой зарплаты, покупал ей дешевенькие колготки или горсть конфет, или книжку. Часто, сидя вечерком с ней на кухне и попивая жиденький чаек, спрашивал:
— Чем тебе помочь, доченька милая? Как жить-то дальше, не знаю. Может выгнать Катьку? Хотел как лучше, а вот как вышло!
— Папочка! Родненький! Не переживай так! Все у нас будет хорошо, только потерпеть надо, ну немножко, — ее ласковые теплые ручки гладили его рано поседевшую голову. — Папочка, всей нашей стране плохо, всем-всем… Но я знаю: скоро жизнь наладится, только нам нужно всем немного потерпеть! Папочка, самое главное остаться честным, добрым в эти трудные времена!
— Доченька, Настенька, — Иван гладил дочурку по русой головке, смотрел в блестящие серые глаза, — я постараюсь!
— Ты у меня смотри — не начни водку пить! А то уже скоро весь город будет из одних пьяниц! — девочка, встав на цыпочки, чмокнула отца в небритую щеку.
После таких, ничего не значащих бесед, после теплых и наивных ласковых слов, тихого смеха, становилось легче на душе отца, появлялась слабая надежда, что действительно скоро все вернется на круги своя.
Через некоторое время Иван и еще некоторые его сослуживцы попали под сокращение штатов. Это была полная катастрофа! Тяжелые думы овладели Иваном. Бесцельно брел он неизвестно куда по обочине цветущего в буйстве весенней зелени проспекта. «Что он скажет Катерине? Дочерям? Настеньке? Чем будет заниматься завтра? Где искать работу в этом захолустье? Где искать выход? Или?.. Решить все сейчас?.. Как просто… Шаг, бросок навстречу вот этому летящему по дороге джипу или самосвалу… Один рывок, последнее усилие в этой проклятой жизни… Как просто! И закончиться этот кошмар, этот ужас, в котором он барахтается много лет, стараясь как-то удержаться на плаву… Почему он раньше не додумался… Раз — и Вечность, спокойная Вечность… И ничего, кроме Вечности…»
Тело уже было рванулось навстречу летящей смерти, но внезапная, острая до боли мысль пронзила мозг, заставив оборвать, сдержать роковой прыжок. Судорожно сжалось сердце, холодная испарина покрыла лоб. «Настенька! Настенька! Идиот! Скотина! Как ты мог думать о себе любимом! Она же без тебя пропадет!» Злые слезы скупо пробились сквозь сжатые ресницы. «Как ты мог, как мог!».
— Иван! Ванька! Ты ли это? Что с тобой? Тебе плохо? Сердце? Да очнись же ты! Не молчи, Иван, — чьи-то руки трясли его за плечи, теребили волосы, терли уши. В сознании его начало смутно проступать лицо мужчины.
Вьющиеся, черные волосы, благородный овал холеного лица, миндалевидные глаза с участием смотрели на Ивана.
— Да… так… Ничего, все уже прошло, — мужчина был явно ему знаком, вот только покопаться в закоулках памяти.
— Иван Иванов? Ванька! Неужели забыл, вспомни — река, сомище! Школу, школу вспомни! Или… или я обознался?..
Спустя некоторое время, сидя за обильно заставленным закусками столом в маленьком ресторанчике, захмелевший от сытной еды, водки и переживаний, Иван, в общем-то не склонный к откровениям, рассказывал о своей забубённой жизни и последней, страшной мысли посетившей его, своему школьному и дошкольному другу Мишке Спивакову.
