Паломники Бесконечности - [2]

Желая придать ей больше радости, я буквально ползал по нарисованной мною траве, прорабатывал каждый листик, каждое пчелиное крыло. Вверху, за голубым куполом «моего» неба, пролетают годы, века, тысячелетия. Но моему вечному «Я» нет никакого дела до физического времени. Я его не замечал. Я был в экстазе.

Я встал и нарисовал мальчика лет десяти-двенадцати. Чудной получился мальчуган — босоногий, в коротких, до колен, штанишках, в прохудившейся на локтях рубашке. Странно, раньше я где-то его видел. «Чепуха», — подумал я и, желая получше рассмотреть картину, попытался отойти назад, как это делал в мастерской. Но отходить, оказалось, некуда. Кругом те же поля и рощи. Я создал замкнутый мир, целую планету. Да чем я хуже Бога, этого мифического творца всего сущего? Правда, мир мой неподвижен. А что, если загадать желание и дерзнуть? Я театрально взмахнул рукой, и… желание сбылось. Картина ожила! Заплескалась река, поплыли облака, улыбнулся мальчик.

— Красиво? — спросил я, показав на закат.

— Очень! — восторженно ответил мальчик.

— Это я сотворил. Из ничего.

«Хвастун», — поморщился я, и на душе опять стало скверно. Картина создана из чего-то такого, чего нет в природе. А из чего? Не знаю. Встречались мне такие же «всезнайки», как я, и пытались объяснить это явление. Одни говорили, что это эманация мысли, другие — проекция нашей памяти. А третьи вообще плели философскую заумь: дескать, это небытие, обладающее… бытием.

— А ты, дяденька, откуда?

Оторвавшись от невеселых размышлений, я взглянул на парнишку. Тот рассматривал незнакомца с немалым изумлением. И немудрено: на моем кителе сверкали погоны, на рукавах серебрились парусники в окружении звезд, а на кокарде фуражки красовался фрегат. «Красив», — хмуро усмехнулся я и, пытаясь выпутаться из неловкого положения, не очень уверенным голосом сказал:

— Я, мальчик, из дальнего плавания.

Ответ, к счастью, вполне удовлетворил парнишку.

— Моряк! Из дальнего плавания! — радостно закричал он и спросил: — А где живешь?

— В городе.

— А я вон в той деревне. Видишь?

Еще одна неожиданность! Вдали, где раньше серебрились нарисованные мною тополя, появились вдруг избы. Из труб их вился дымок. За полями виднелась церковь. «А ведь картина вышла из-под моей власти и живет сама по себе, — растерялся я. — Неужели я лишний здесь? Что делать? Неужели я, творец, должен приспосабливаться к своему взбунтовавшемуся детищу? Но как? Что, если мальчик приведет меня в деревню? С каким удивлением встретят крестьяне небесного гостя? Что я им скажу?»

Мальчик, к моему облегчению, свернул в сторону, и деревня скрылась за холмами. Мой веселый попутчик с удовольствием вводил «городского жителя» в свой мир: называл травы, деревья, птиц. Голова у меня кружилась от шалфейных, медовых ароматов и еще от чего-то. Но от чего? Что волновало меня?

— Где-то я видел все это. Но где? В какой Вселенной? — в задумчивости пробормотал я и, опомнившись, взглянул на парнишку. Опять оплошность!

— Вселенной? — удивился мальчик. — Это ты так называешь далекие страны? Там, за морями?

— Да, да! — поспешил я ухватиться за спасительные слова. — Именно там. За синими морями, в очень далекой стране я видел что-то похожее. Только у них, помнится, за этой рощей большое пастбище.

— И у нас тоже, — рассмеялся мальчик. — Идем!

Я пошел, стараясь ничему не удивляться. За березовой рощей и в самом деле распахнулись просторы, от которых перехватило дыхание и вновь закружилась голова. Все знакомо! Луга, перелески, холмы, овраги — все знакомое, все родное. На дне оврагов журчали студеные ключи, на холмах качались травы и шумели как волны морского прибоя. В цветущих клеверах гудели пчелы, а из-под ног вспархивали испуганные птицы.

— Вот и кони! — воскликнул мальчик. — Ну что, родные? Потеряли меня? Соскучились? — И, обернувшись ко мне, пояснил: — Это я пасу их. Они меня слушаются. Стоит только заиграть — и они за мной.

Мы подошли к одиноко стоявшему дереву — старому, кряжистому, в буграх и наростах тополю. Мальчик запустил руку в его дупло и вытащил какую-то трубочку.

— Пастушья свирель? — спросил я.

Пастушок с недоумением посмотрел на меня. Слово «свирель» было ему незнакомо.

— Поиграй. Видишь, кони так и смотрят на тебя. Ждут, — пошутил я.

Мальчик приставил дудочку к губам, пальцы его забегали по дырочкам, то закрывая их, то открывая.

Силы небесные! Я был потрясен, захвачен волшебством звуков, их пленительными ритмами и напевами. Казалось, пела и грустила сама природа. Здесь было все: тихие рассветы с шорохом падающей росы, журавлиные крики и гул волнующихся трав. Лошади и в самом деле подняли головы и прислушались. А над ними, замирая в небесной выси, лились то голоса далекой старины — жалобные и протяжные, то песни юные, как весенние ветры.

— Да ты играешь как царь степей! — воскликнул я. — Научи.

Пастушок охотно согласился. Получалось у меня сначала неважно, прямо скажем — коряво, что смешило моего учителя. Он хохотал, глядя, как мои непослушные пальцы срываются с дырочек. А что за звуки! То пронзительно визгливые, то тихие и сиплые.

Но потом случилось со мной что-то непонятное. Я заиграл с легкостью, удивившей меня самого. Пальцы словно вспомнили давно забытое, обрели гибкость, ловко заскользили, завибрировали и начали извлекать из свирели волнующие задумчивые звуки. Заговорила ли та самая моя извечная метафизическая печаль? Не знаю. Но звуки уводили в запредельные, зазвездные страны, в такие тоскующие космические дали, что на глазах мальчика выступили слезы.