Порой мне снится один и тот же сон: как будто жизнь моя сворачивается, как полотно, и я кувырком лечу в детство. Там столько солнца! Свет разгорается, нарастает — и неожиданно гаснет. В этот момент я обычно просыпаюсь. И мне всегда интересно — а дальше?
Мне кажется, это сон о смерти.
Я помню, когда я родилась, мой дедушка Соля сказал, я отлично помню, как он произнес, он даже не произнес это, а изрек:
— Брови намечаются широченные!
Это заявление выдавало в нем человека, способного видеть самую суть вещей, поскольку от первого моего вздоха и лет до двадцати семи бровей у меня вообще не было как таковых, ни единой волосины на лысых надбровных дугах. Что отображено красноречиво на моей младенческой фотографии, где я лежу в вязаном чепце, устремляя сосредоточенный взор внутрь себя, и в глазах — о, Господи! куда это все подевалось? — мое Истинное Я, а именно: горы и реки, великие просторы земли, солнце, месяц и звезды.
А уж когда я выросла и заматерела, как знак боевой мощи у меня появились низкие, темные брови, сросшиеся на переносице, имевшие столь грозный и внушительный вид, что мужчины стали шарахаться от меня, пронзенные мыслью: «Эта уж полюбит — так полюбит!»
Впрочем, какую роль, вы спросите, черт бы тебя побрал, собираются чьи-то брови сыграть в нашей безвозвратно потерянной жизни, этот атавизм, жалкое напоминание о золотом веке, когда человечество сплошь — от макушки до пяток — бушевало яростной неукротимой растительностью, выродившейся — не прошло и двух-трех тысячелетий — в худосочный волосяной покров подмышек да чахлый куст лобка?!
А я только рассказываю, как было, вот и все. Ведь то, что я пишу сейчас — это действительно было, и теперь я хочу одного: как можно правдивее изложить факты и вехи моей биографии, простым карандашом набросать легкий контур моей судьбы, ибо я могу умереть в любую минуту.
Однако историческое высказывание моего дорогого дедушки Соли, Соломона Моисеевича Топпера (не Топёра, а Топпера — он всегда подчеркивал, — с двумя «п», ударение на первом слоге!), имело для меня колоссальное значение, поскольку дедушка Соля приходился отцом моему родному папе Мише.
А папа в то время был женат. Причем абсолютно не на моей маме. И от того, что скажет дедушка — от папы я или не от папы — зависело, позволят ли папе его родители, его бесконечные тети и дяди, двоюродные и троюродные сестры, младший брат Фима и разные седьмая вода на киселе уйти от законной жены, фамилия которой, кстати, была Ломоносова, к своей любимой женщине — моей маме.
Дедушка артачился. Больше того, он поклялся страшной клятвой, он ел землю и давал Ломоносовым голову на отсечение, что вернет им папу, чего бы это ни стоило, или он не Соломон Топпер, чье слово закон для всех Топперов нашей Земли.
Но папа ускользал, просачивался в щели, он уходил, как воздух между пальцев, и когда дедушке Соле все же удавалось поймать его за хвост, лишь хвост оставался у него в руке.
Именно тогда во всю ширь блистательно развернулась черта папиного характера, о которой моя мама Вася впоследствии отзывалась так: «Миша — он и отказать не откажет, и сделать не сделает».
Да и если на то пошло, папа был уже не тот Топпер, что прежде. Женившись на Ломоносовой, он взял себе ее фамилию и, таким образом, стал просто-напросто Михаил Ломоносов. По мнению папы это должно было способствовать его научной карьере.
Дедушка Соля тогда тоже страшно обиделся.
— Тебе твоей фамилии стыдиться нечего, — сказал он папе. — Мы, Топперы, еще не посрамили земли русской.
Дедушка Соля имел ввиду ставшую легендарной в семействе Топперов историю о том, как в разгар гражданской войны он брал брата контрреволюционера Савенкова. Соля ехал на телеге — изображал крестьянина, а в телеге под сеном прятались красногвардейцы. Поравнявшись с бандой, Соля вскочил и засунул брату Савенкова дуло в рот.
Это был единственный случай, когда Соля использовал по назначению свой именной парабеллум под номером 348 562, подаренный Соле, как он утверждал, самим Климом Ворошиловым.
А так всю Гражданскую войну он колол им орехи.
— Хороший у меня парабеллум — орехи колоть, — любил говаривать Соля. — Жалко, товарищ Ворошилов к парабеллуму мешок орехов не присовокупил.
То были золотые деньки, когда у дедушки Соли волосы на голове росли вертикально вверх, словно крона мексиканского кипариса, за что он среди своих товарищей получил партийную кличку Дерево Монтесумы.
— У меня вся голова в шрамах от ударов казачьих сабель. Если я облысею, я застрелюсь, — обещал Соля. — Не вынесу позора, слово коммуниста! Как только появится решительная лысина — все!
Потом он вылетел из партии, облысел (Соля врал — лысина у него оказалась гладкая, блестящая, ни в каких не в шрамах!), но это прозвище за ним закрепилось до такой степени, что — забегая вперед, скажу на его могильной плите на черном граните золотыми буквами начертано:
«Соломон Моисеевич Топпер
(Дерево Монтесумы)»
В ту пору, когда Соля бойкотировал мою маму, Дерево Монтесумы полностью сбросило листву. Остались лишь густые косматые брови цвета вороньего крыла. Из-под этих-то вороньих крыльев он метал молнии и испускал в мамину сторону злобные флюиды, потому что, повторяю, ему было неудобно перед Ломоносовой, а главное, перед ее мамой, которая работала в ЦК.
