Рассказ
1.
В эту сибирскую область приехал я весной 1952 года. Громадная область! С юга не север столько же километров, сколько от области до Москвы. Может, даже и больше…
Тихий это был тогда край. Звонкие пятилетки либо не доходили до него, либо перепрыгивали через него на восток. На тысячеверстных пространствах области не было ни одной крупной стройки.
Работал я там в только что созданном книжном издательстве. Честно говоря, поначалу издавать было нечего. Всех сил местных писателей хватило за год на один сборник рассказов и две книжки очерков.
— Что уж тут — талантов, что ли, нет? — допытывался я у директора — невысокого, плотного, курносого и голубоглазого. Он хмурился, дымил папиросой, долго отмалчивался.
Но однажды разговорился.
— Как это нет талантов? Не встречал я на нашей земле места, где не было бы талантов!
— Куда же они попрятались?
— Рядом с вами ходят! В одной очереди в магазине за маслом стоите… — Он помрачнел, отвернулся, к окну. — Только печатать их нельзя.
— Почему?!
— Потому что ссыльные… Или их родственники.
— Ссыльные? — удивленно переспросил я.
Понятие это в ту пору все еще было для меня чем-то историко-революционным. Ссыльные были при царе…
— А что вы удивляетесь? — Директор усмехнулся. — У нас места дикие… Вон у меня в столе лежат и рассказы, и стихи, и пьесы. Преотличные! И не знаю, чем мотивировать отказ авторам. Почитайте — увидите… Тут и сын известного некогда писателя…
Он раскрыл тумбу стола и начал вытаскивать наверх папки. На одной из них задержался.
— Вот, кстати, этот сын писателя Яна Ларри. Помните такого?
— Нет, — признался я.
— Неужто не читали в детстве «Приключения Карика и Вали»?
— Читал. В начальной школе. Автора не запомнил.
— Это книга Яна Ларри. Ленинградского писателя. А тут — превосходные рассказы его сына. — Директор потряс папкой. — Может, попробуете мотивировать отказ автору?
— А зачем? Сталин же сказал: сын за отца не отвечает.
— Это если с ним не живет! — жестко уточнил директор. — А при ссыльном отце — и сын по сути ссыльный. Оба они тут — в дачном поселке Свинзили. И кто на самом деле писал, — мы с вами не видели… Дело семейное… Как же это печатать? Нас тогда обоих… — И он выразительно перекрестил растопыренные пальцы.
2.
Как-то областная газета поместила отповедь московскому стихотворцу. Он настойчиво слал в редакцию стихи, а они не нравились, и он возмущался, жаловался «наверх» и даже прислал специально по этому поводу написанные строчки:
Зачем в столицах прозябать? —
Спешу в NN учиться заново —
Научат там стихи писать
Меня…
— Странные какие-то строчки, — сказал я директору, отложив газету. — Знаменитый вроде поэт… Что-то тут не так!..
— Они их отредактировали, эти строчки? — директор улыбнулся. — Я это письмо в натуре читал. Давно — еще когда работал инструкторам в обкоме. Чего это они вдруг вспомнили?.. Там было так…
Он стряхнул пепел с папиросы и продекламировал::
…Научит там стихи писать
Меня товарищ Караханова.
— Теперь сходятся, — согласился я. — А кто это — Караханова?
— Была в редакции такая дама. — Директор улыбнулся — грустно и как-то вспоминающе. — Она заведовала отделом культуры и заворачивала ему стихи. А на язык она остра! Вот поэт и обиделся… Знал бы ее — может, не написал бы этих строк.
— А где она сейчас?
— В лекционном бюро работает…
— Почему же искалечили эти строчки?
Директор вдруг замкнулся, сухо ответил:
— Ну, нет человека в газете… Зачем упоминать?
3.
Осенью уехал на запад редактор областной газеты. Ему дали газету в центре России, и он уезжал довольный и, прощаясь, приглашал всех заглядывать к нему туда — в большой и теплый город.
В редакторский кабинет переселился бывший заместитель редактора — человек высокий, на вид могучий и суровый, а на самом деле очень больной и застенчивый.
По воскресеньям я часто встречал его в центральном книжном магазине. Редактор терпеливо рылся в букинистическом развале, близоруко поднося книжки к самым глазам. Был он ленинградец, эвакуированный в здешние края в самом начале войны и застрявший тут на всю жизнь. Из-за больных легких врачи не рекомендовали ему менять здешний сухой воздух на влажный ленинградский. Там, на его родине, его ждала бы быстрая смерть.
Он не мог кричать на нерадивых литсотрудников, как кричал его предшественник. Он задыхался и говорил тихо, и оттого не все и не сразу поняли, что говорит он очень дельные, умные и нужные вещи.
Постепенно его авторитет стали признавать. И только двое совсем молодых журналистов, недавно закончивших журфак, считали его трусом, потому что он забраковал у них острые критические статьи.
Ребята эти были смелыми и громко, не боясь последствий, называли его трусом во всех отделах редакции. А поскольку книжное издательство находилось в этом же здании, ребята как-то зашли к нам и тоже назвали редактора трусом.
Наш директор возмущенно, оборвал их:
— Вы же не знаете его! Вы здесь без году неделя. Почему так говорите?
— Мы видим! — ответил один из них.
— Ничего вы не видите? — резко сказал директор. — Вам надо пуд местной соли съесть, пока начнете что-то видеть и понимать!
Он поднялся и вышел из комнаты, захватив с собой папиросы. У него еще не было своего кабинета. Мы работали все вместе — директор, редакторы, техред, корректорша. И когда он бывал чем-то расстроен — уходил курить в скверик возле редакции. Больше ему негде было уединиться.
