Опасная женщина - [5]

Это, понятно, никак не вязалось со сталинской линией на стремительную, жестко централизованную поголовную коллективизацию — и отнюдь не на семейной, то есть единоличной, основе.

Впрочем, в ту пору, когда впервые услышал я имя Чаянова, каким-то боком привязанное к судьбе Карахановой, оно мне еще ничего не сказало. Ни в справочниках, ни в энциклопедиях оно не упоминалось. Все работы Александра Васильевича Чаянова прятались тогда в глубоких спецхранах. И первые статьи о нем появились лишь в 1988 году — после того, как лето 1987 года он был посмертно и полностью реабилитирован. Вместе со своими соратниками.

Сам профессор Тимирязевской академии Чаянов продержался от первого ареста до расстрельного приговора чуть больше семи лет. Возможно, потому, что поначалу устно и печатно признавал свои экономически «ошибки».

Однако расстреляли его не за экономические взгляды, а за практическую якобы подготовку антисоветских заговоров и кулацких мятежей.

Откуда же это взялось? Может, из чаяновской прозы?

Кроме научных работ, писал Чаянов и повести, и пьесу, и сценарий фильма. И, если заглянуть на минуточку в его единственную фантастическую повесть, то можно увидеть там сытую, довольную, благополучную Россию 1984 года, управляемую блоком эсеровских партий, — то есть диктатурой крестьянства.

Повесть эта вышла в 1920 году. Не из нее ли спустя семнадцать лет извлекли следователи НКВД фантазии о «кулацких мятежах»?

Оказаться даже дальним последователем такого человека было в ту пору просто жутко. Бывший экономист, которого довелось мне случайно видеть в Сибири, сразу же понял это и полностью открестился от своих нэповских «заблуждений» на первых допросах. Видимо, поэтому он не был ни судим, ни расстрелян. Однако и без суда, по решению зловещей «тройки», он провел десять лет на строительстве железной дороги в тундре и был потом «навечно» поселен в нашем областном сибирском городе. Паспорта ему не выдали, выезжать не позволяли, и каждые две недели ходил он к соответствующему окошечку отмечаться. Статус ссыльного…

Вероятно, он был интересным человеком, если уж Караханова полюбила его и пошла ради него на всё.

Они, правда, не регистрировали свой брак, но какое это имело значение? Он жил в ее доме, и все понимали, что не квартирантом. Да она и не скрывала ничего, гордо ходила с ним под руку по улицам. Для глухой провинции это многое значит… Они бывали вместе и в кино, и в театре, и на концертах. Только на торжественные собрания она приходила одна.

Вначале об этом поговорил с нею редактор. Тот самый, что потом получил газету в центре России.

Караханова улыбалась и тихо убеждала его, что личная ее жизнь отношения к газете не имеет. Потому и разговор этот бесполезен.

Редактор горячился: он отлично понимал, чем может все это кончиться.

— Ну, ладно, — говорил он, — вы совсем не думаете об авторитете газеты… Бог с вами! Но подумайте хотя бы о том, что его влияние невольно может сказываться на ваших оценках, выводах. Просто невольно! Ведь вы воспитываете десятки тысяч людей!

— Неужто вы пропустите? — ласково уточнила Караханова. — Вы, такой бдительный, и вдруг пропустите чуждое, опасное влияние?

Редактор назвал ее «действительно опасной женщиной» — и отступился. Теперь с нею разговаривали в отделе пропаганды обкома партии. И, когда увидели, что ее не убедить, пообещали принять меры.

— Принимайте, — Караханова смирилась. — Если есть партийные законы, карающие за любовь, принимайте меры. Я таких запретов не видела, не знаю. Но мало ли чего я не знаю.

На этот раз тянулось все долго. Все надеялись, что женщина одумается.

Она не «одумалась».

А на партсобрании, когда ее вновь исключали, она спросила в лоб:

— Зачем вы лицемерите, мои товарищи по партии? Ведь все вы прекрасно знаете, что в тридцать седьмом сажали и расстреливали невинных. Все вы употребляете термин «eжoвщинa», помните, что нарком Ежов именно за это сам был расстрелян. С каждым из вас в отдельности я об этом говорила. Почему же все вместе вы лицемерите?

Ее любили в редакции, и эти слова не занесли в протокол. Но из партии все-таки исключили — ибо была «команда». Кто-то из женщин, голосуя за исключение, тихо плакал.

На бюро горкома она вновь говорила, что ее муж не преступник и никогда им не был, что Советская власть со временем непременно признает его невиновность.

Тут, правда, никто не плакал. Тут сидели суровые мужчины и дымили дешевыми папиросами. Один из них пообещал Карахановой:

— Того, на что вы надеетесь, никогда не будет. Понимаете — ни-ко-гда!

Такое было у них мышление…

Решение бюро Караханова обжаловать не стала и вновь пошла наниматься в ту же артель, чулочницей.

И вдруг поступило указание из Москвы, из самого ЦК — устроить Караханову в лекционное бюро и больше не тревожить.

Никто ничего не понял, но указание было выполнено. Больше всех удивлялась этому сама Караханова. Искать помощи в ЦК ей и в голову не приходило…

Лишь после двадцатого съезда тихо просочилось: судьбу Карахановой лихо развернул инструктор ЦК, случайно, пролетом за глянувший в область как раз тогда, когда ее исключали из партии. Он был школьным товарищем заместителя редактора, тоже ленинградцем, и целый вечер провёл у него дома. А указание свое дал уже из Москвы.