Исай Давыдов
Я вернусь через тысячу лет
Я шагаю по этой изумительно красивой земле гигантскими шагами. С поляны на поляну. С одного берега реки – на другой. Я шагаю по зеленым лесам и сине-стальным озерам, пересекаю длинный, извилистый, как норвежские фиорды, залив и иду над голубым морем.
Впереди – огненная полоса заката. И над ней, как мрачные горы, – темные, лиловые тучи.
Это не южное море. Это северное море. Холодное море. Потому и закат тут в полнеба.
Я иду над морем на закат. И поднимаюсь все выше и выше.
Вот уже и тучи подо мною. И я легко перешагиваю с одной на другую.
Они сверху вовсе не темные, эти тучи. Они светлые, серебристые.
Не зря англичане в старину говорили: “У каждой тучки – серебряная изнанка”.
Я шагаю по тучам, и надо мною плывут легкие, совсем уже белые облака, до которых не дотянуться – слишком высоко они.
Я ухожу все дальше и дальше от той, первой своей жизни, в которой было много радости и много горя.
Я молод. У меня крепкие руки и сильные ноги, и мускулы – как камни.
По существу, я еще мальчишка, но у меня седые волосы, и я видел столько, что этого хватило бы, наверное, на три полные жизни.
Я видел свою прекрасную родину, невообразимо далекую, совершенно недостижимую теперь. В наш век не всем выпадает такое великое счастье. Уже многие тысячи, сотни тысяч людей рождаются, живут и умирают, так и не побывав на своей родине. А я, как сейчас, вижу улицы своего громадного родного города и свою школу на окраине, и поросшие лесом Уральские горы за ней.
Туда для нас нет возврата. Никто еще не возвращался отсюда туда.
Я видел бесконечность. Настоящую бесконечность, а не тесный, обжитой мирок Солнечной системы. Не всем дано видеть это. Даже в наше космическое время.
И я узнал другую жизнь, полную опасностей и горя, неведомых уже на моей родине.
Мы сами выбрали себе такую жизнь. Нам не на что жаловаться.
А теперь я ухожу и из этой жизни. И скоро она еще может показаться легкой и прекрасной. Потому что впереди – худшее.
Я не хотел бы уходить в неизвестность. Но так уж сложилось...
Вначале мы уходили в неизвестность все вместе.
А теперь уходим по одному. Это труднее.
Вот и мой черед...
Я шагаю и шагаю по тучам на закат. Как дух. Как “бог”.
Но я не дух. У меня крепкое земное тело. И все земное нужно ему. И долго еще будет нужно.
И пока я не “бог”. Мне еще только предстоит стать “богом”...
Когда уходишь в другую жизнь, надо бы забыть все прежнее. Говорят, так легче.
Но пока я не могу забыть. И может, никогда не смогу.
Мне еще долго идти по тучам. Я буду перешагивать через острова и заливы, через леса и плоскогорья незнакомого материка.
Пока что он еще далеко впереди, этот материк, – громадный и неизвестный.
На нем сотни диких племен. А может – тысячи?
И которое из них – мое?
Я ничего не знаю о них, кроме того, что они – есть!
Там, на этом материке, я стану “богом”.
Никогда еще не был “богом”. И какой из меня “бог” получится?
Ведь в школе нас этому не учили...
Мне еще очень долго шагать по тучам. Наверно, успею вспомнить всю свою первую жизнь – с того самого дня, когда эта зловеще прекрасная планета потребовала от меня первой жертвы. Всю жизнь, как в древнем кино, – лента за лентой, кадр за кадром...
До чего обманчивы девичьи “люблю!”. И даже “очень люблю!”. И даже “совершенно не могу без тебя!”.
До чего легко они сменяются таким же горячим “не люблю!”, “оказывается, не люблю!”, “люблю, но не тебя...”. До чего легко!
Я был уверен, что на такое способен кто угодно – только не Таня! Больше, чем себе, верил ей!
Конечно, мы ссорились иногда, но ведь все ссорятся. И даже при ссорах я ни разу не обижал ее. Это немыслимо – обидеть Таню. Она для меня святая. И отлично знает это.
Почему же письмо? За что?
Может, я действительно неудачник и прав Женька Верхов? Я назвал его тогда, зимой, подлецом. Негромко. Никто больше не слыхал. Мы вдвоем говорили. А он отшатнулся и побледнел, и глянул на меня своими темными глазами бездонно и ненавидяще, и напророчил:
– Ты просто неудачник, Сандро! Тебя всегда будут преследовать неудачи! И ты это понимаешь и потому завидуешь!
А я не завидовал – презирал его. Он выдал за свое изобретение то, что удалось найти мне, – эти самые коэмы, коробочки эмоциональной памяти, которые сделали его знаменитым.
Он, правда, не смог довести их до конца.
А я был близок к концу. Но все бросил. Противно стало.
Таня тогда спорила со мной. Вовсю.
Мы бродили по хрустящему снегу парковых аллей, и она допытывалась:
– Почему ты молчишь? Почему громко не скажешь правду? Кончился бы этот кошмар!
– Не вижу кошмара.
– Но ведь тебя обокрали!
– Идея – не собственность. Кстати, это и не моя идея. Ты же сама подкинула мне книжку того фантаста. Двухсотлетней давности. Это его идея.
– Но ведь Женька знал, что ты работаешь... Он поступил нечестно, подло! И я, как дура, все ему разболтала!
– Это дело его совести. И, пожалуйста, не называй себя дурой.
– Шур! А если я скажу всем то, что не хочешь говорить ты?
– Это будет уже совсем смешно!
– Обидно, Шур!
Она упорно зовет меня Шуром. Только одна она. Ребята зовут меня Сандро. Учителя – Сашей. Дома меня зовут Аликом. Но все это Тане не нравится. “Ты для меня не такой, как все, – сказала она еще в седьмом классе. – И звать я тебя буду не как все”.
