Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
ОЛЬГА ИВАНОВНА
В одной своей книжке я рассказал о судьбе сверстников, с которыми больше двадцати лет тому назад окончил десятилетку. Книжка вышла, я меньше всего думал как-либо возвращаться к ней, и вдруг это письмо из небольтого городка, расположенного неподалеку от Воронежа.
"...Вы пишете, что ничего не известно о судьбе Леши Опарина. А я знаю о нем все, до последнего смертного вздоха его. И похоронен он тут. Будете в наших краях - расскажу. Письма же писать больно я не мастерица..."
В общем - дорога. Обросший инеем тамбур вагона, чемодан на верхней полке да бегущие за окном зимние равнины: дымно-серые утром, бледно-золотистые днем - под низким декабрьским солнцем и голубовато-фиолетовые вечером. Изредка только, прочистив гудком осипшую глотку и наполнив ледяной водой разгоряченную железную утробу, паровоз постоит несколько минут у небольшой станции; останутся позади неподвижные голубоватые струйки дымков над крышами поселка, и опять плывут бескрайние, покрытые слюдяным настом равнины... Говорят, война доходила до этих мест. Вот ведь как: прошло двадцать лет, а мы все еще открываем новые утраты.
Теперь - Леша Опарин.
Как хорошо я вижу его!.. Он сидит в третьем ряду у окна, положив левую руку на парту и опершись на правую, внимательно слушает историка. Впрочем, слушает ли?.. В семнадцать лет мы чертовски здорово умеем делать вид прилежно слушающих урок, натренированно готовы повторить слова педагога, витая в это время в ином, далеком от скучной истории, радужном мире юности!..
А может быть, и слушает. Карие глаза его от внимания чуточку расширены, темные брови приподняты. Очень широкие и густые, они, пожалуй, самое заметное в его круглом простоватом лице, с беспечно румяными щеками и типично российским курносым носом.
Он забавный парень, этот Леша Опарин. Почти у каждого из нас была уже определенная склонность к чемулибо. Опарину поочередно нравились то литература, то математика, то астрономия. Неделю подряд, сосредоточенно посапывая и насупливая случайно доставшиеся ему мефистофельские брови, он читал скучнейшую, усыпанную формулами книгу о спектральном анализе, потом равнодушно закидывал ее в парту и упоенно постукивал в столярной мастерской деревянной киянкой... К десятому классу почти все мы знали уже, кем мы будем или хотим быть. Алексей, посмеиваясь, откровенно признавался:
- А черт его знает - кем! Все охота попробовать!
Иногда он весело проказничал.
На выпускных экзаменах мы больше всего почему-то боялись немецкого языка. Может быть, потому, что, не умея разговаривать, упрямо из года в год долбили грамматику, - по-моему, это то же самое, что изучать несколько лет автомобиль по схемам, так и не попробовав сесть за руль.
Опарин пришел на экзамены нарядный - в белой, с откинутым воротником, рубахе, в новых резиновых тапочках и удивительно спокойный. Засунув руки в карманы отутюженных штанов из прочнейшей "чертовой кожи", он независимо разгуливал по коридору и, посмеиваясь, посматривал на товарищей.
- Ты что это расхрабрился?
- Все предусмотрел, - ухмыльнулся Алексей и, вынув руки из карманов, медленно и торжественно показал лиловые, исписанные химическим карандашом ладони - Указатель. Читаем: "Параграф первый - л. к. б." - левый карман брюк. "Параграф пятнадцатый - перфект - к. р." - карман рубашки. Хозяйство в образцовом порядке.
Мы дружно хохотали, напряжение как-то незаметно спало, и полчаса спустя вошли в класс совершенно спокойные, где-то втайне держа мысль о том, что в крайнем случае есть еще надежда на Лешкины шпаргалки.
За экзаменационный стол готовиться к ответу я сол вместе с Опариным. Билет мне попался сносный, но уточнить кое-что явно не мешало.
- Параграф седьмой, - почти не шевеля губами, шепнул я, предварительно толкнув под столом Лешкину ногу, Опарин сокрушенно вздохнул и показал чисто вымьь тые ладони.
Особо с ним мы не приятельствовали, в сущности, я не очень хорошо и знал его, но теперь, по прошествии многих лет, понимаю, что был он славным парнем. Был...
Трудно привыкнуть думать о человеке в прошедшем времени. И думать, в частности, о том, что там, в далеком, у многих из нас остались неоцененные при жизни люди, которые могли бы стать настоящими друзьями. Порой более верными, чем некоторые из тех, кто здравствует и поныне...
В девятом часу утра я выхожу через нарядный, послевоенной постройки вокзал на площадь.
Как все-таки много значит солнце! Стоило ему чуть пробиться, как разом, вспыхнув, заиграли только что тусклые, неживые снега, взмыло заголубевшее небо и незнакомый, минуту назад серый, невзрачный городок кажется уже удивительно милым и уютным. С разбежавшимися неширокими улочками, заваленными белолобыми сугробами, с теплым запахом печеного хлеба, с монументальной каменной трибуной посреди площади, этой почти неизбежной слабостью районного начальства, наконец, с накатанной дорогой, наглядно свидетельствующей о том, что автотранспорт здесь мирно уживается с гужевым...
Устроившись в гостинице, отправляюсь на поиски улицы Веселой. Кто ее так назвал? Почему?.. Или правда сплошь живут на ней счастливые и веселые люди, или просто добрый человек, давший это имя, хотел, чтобы они жили так?..
