Иллюстратор Коджо Гриффин
© Rod Liddle. All rights reserved; Cheryl Pelavin Fine Arts, NYC, NY
Мэриан сидит, ссутулившись за своим компьютером, злая на весь свет; на настенных часах — тринадцать ноль-ноль. На работе почти никого не осталось, все разошлись по барам, пабам, забегаловкам-бутербродным — сидят там, плачутся друг другу на жизнь за австралийским шардонне и салатом с запеченным козьим сыром. Мэриан очень хочется туда, к ним: в желудке у нее бурчит от голода, сердце гложут жестокие обиды, которыми нужно поделиться с самыми достойными. Вместо этого она должна торчать тут и ждать, пока придет рабочий чинить большое окно, то, что посередине, с плохо закрывающейся допотопной металлической фрамугой. В качестве временной полумеры раму наглухо заклинили с помощью тома The International Who’s Who издания 1997 года.
Это торчание — обязанность ни за кем формально не закрепленная; у любого, за исключением, может, одного-двух руководителей средней руки, хватило бы интеллекта справиться с таким заданием. Но Бэвинз, которую она сперва приняла за сбежавшую из больницы сумасшедшую — настоящая психопатка, забрела сюда, похоже, в поисках выхода, а в результате стала большой начальницей, — нервно спросила, не может ли Мэриан посидеть, и ушла прежде, чем та успела возразить.
Вот она и сидит теперь здесь с ворчащим от злости — от праведного гнева — животом, а по радио тем временем передают сообщение о гибели 165 человек в Цюрихе, где самолет только что рухнул на многоквартирный дом. Под эти новости, под явное оживление в рядах коллег она размышляет о том, с каких это пор большая жизнь за окном стала казаться такой маленькой, потеряла всякий смысл, уступив место злобе. Она слышит, как люди несут чушь об Уzсаме и «Аль-Каиде», пытается представить себе приближение жуткого огненного шара, панику и шум, и раскаленный смрад горящего авиатоплива, эти микросекунды слепого ужаса, но мысли постоянно возвращаются к рабочему с его сумкой для инструментов и нарядами для подписи в трех экземплярах.
Когда она только пришла сюда работать, ей ужасно хотелось во всем участвовать, несмотря на советы коллег: смотри не увлекайся, атмосфера здесь — чистая отрава, прямо как на каком-нибудь Меркурии, сплошь и рядом мелочность, хамство, старые счеты. Но она с упоением во все это окунулась. Теперь же, приезжая по утрам на работу, выходя из медленного, как улитка, лифта на девятом этаже, она, бывает, с трудом удерживается на ногах: из-под каждой двери просачивается желчь, застарелая горечь.
Восемью этажами ниже Дэмпси, ссутулившись за своим компьютером, обдумывает оптимальный вариант самоубийства. Под оптимальным он понимает такой способ, чтобы как минимум человек у семи, включая его подругу, его бывшую подругу, Люси, была возможность его остановить. Прошлой ночью он вернулся домой часа в три, не то в четыре. Ему в очередной раз было сказано, что между ними все кончено, — длинное, слезливое объяснение; после его стошнило на дорожке перед собственным домом, а потом он долго, обиженно плакал на плече у своей жены. В общем, вид у него теперь порядком разбитый, все внутри онемело, и, несмотря на гибель этих бедолаг в аэробусе «Гаруды», что, по идее, должно было бы его взволновать, — плюс ко всему эти маньяки, похоже, опять принялись за свое, а дальше что? — он не может ни на чем сосредоточиться. Помимо новых, по возможности эффективных способов убедить Люси в том, что как бы то ни было, но между ними еще все может сложиться, так сказать.
Или, по крайней мере, продлиться какое-то время.
В теперешнем его раздрызганном состоянии, при виде кадров с обугленными останками, которые там, на экране телевизора, холодным швейцарским утром отскребают от почерневшего бетона, ему, небритому горемыке, с похмелья приходит в голову: а может, с жизнью как-нибудь покончить.
Подумаешь, большое дело — покончить с собой из-за Люси. Не велика жертва, думает он, полный отвращения и жалости к самому себе, барабаня по клавиатуре в поисках обновленных сводок о числе пострадавших, натыкаясь на самые свежие апокалиптические разглагольствования. Он уже несколько лет как профнепригоден. Его должность, несмотря на впечатляющий (хоть ничего и не значащий) разряд, просто создана, что называется, во избежание любой деятельности. Пока они не начали встречаться с Люси, его акции в коллективе стояли довольно низко. Люси подействовала, как некое суррогатное повышение по службе, это видно было по глазам коллег, когда их засекали вместе. Люди как будто бы вновь стали воспринимать его всерьез. Или, по крайней мере, вполусерьез. Еще бы: мужик, который трахает Люси Дау! Но теперь Люси порвала с ним, одиннадцать раз за последние два месяца, с каждым разом все более и более решительно. Дэмпси так больше не может, он исчерпал доступные ему аргументы, истратил последние запасы душевных сил, использовал все классические приемы, чтобы удержать ее, и вид у него сейчас растерзанный, раздавленный и нелепый. Черт возьми, самоубийство — выход далеко не худший, думает он.
Мэриан все воспринимают всерьез. Демократическая суть учреждения выражается, в частности, в том, что секретарш тут следует уважать не меньше, чем — как их теперь там называют — руководителей секторов. Так что, когда принимают редакционные решения, коллеги делают вид, что чрезвычайно заинтересованы ее мнением; стоит ей открыть рот, все замолкают, а потом сразу: ага, спасибо, Мэриан, по-моему, это ценный вклад в самом настоящем смысле слова. Вначале ей это было в новинку, будоражило. Теперь всё по-другому. Теперь она говорит: ой, вы знаете, я как-то не особо разбираюсь в данном вопросе, или придумывает какую-нибудь другую, столь же явную отмазку. Ей противно до крайности, когда они в натянутой тишине выслушивают ее мысли, противны кивающие головы и ободряющие улыбки, и это их «ага, спасибо, Мэриан».
