Обезглавленная курица

Целыми днями четыре сына-идиота супружеской четы Маццини-Феррас сидели в патио на скамейке. Языки у них вываливались изо рта; глаза ничего не выражали; они вяло отвешивали челюсти и вертели головами из стороны в сторону.

Патио было земляное. С западной стороны его ограничивал кирпичный забор. Параллельно ему, метрах в пяти, стояла скамейка, на которой они неподвижно сидели, уставившись в кирпичи. Когда солнце садилось, скрываясь за забором, идиоты радовались. Их внимание сначала привлекал ослепительный свет; постепенно они оживлялись и начинали громко смеяться, заражая друг друга тревожным весельем, и с животной радостью глазели на солнце, словно это была еда.

Иногда они сидели рядком и гудели часами напролет, изображая звук электрического трамвая. Громкий шум также пробуждал их от оцепенения, и тогда они бегали по патио, прикусывая языки и мыча. Но почти все время они пребывали в идиотической летаргии и целыми днями сидели без движения на скамейке, свесив вниз ноги и пуская липкие слюни на штаны. Самому старшему было двенадцать лет, а самому младшему — восемь. Их грязный и неухоженный вид свидетельствовал о полном отсутствии материнской заботы.

А когда-то эти четыре мальчика были радостью жизни для своих родителей. После трех месяцев брака Маццини и Берта направили свою любовь, любовь мужчины и женщины, жены и мужа, на более важную цель для будущего — сына. Что может быть радостнее для двух любящих сердец, чем делиться нежностью, свободной от мерзкого эгоизма бесцельной, хоть и взаимной любви? И что может быть хуже, чем любовь без надежды на возобновление чувств?

По крайней мере, так думали Маццини и Берта. Когда же спустя четырнадцать месяцев брака у них родился сын, они ощутили, что их жизнь исполнилась счастьем. Ребенок рос красивым и лучезарным, но только до полутора лет. Тогда, однажды ночью, на двадцатый месяц жизни ребенка, у него случились ужасные судороги, а на следующее утро он перестал узнавать своих родителей. Врач осматривал его с такой профессиональной внимательностью, которая явно говорила, что он пытался найти причины недуга в патологиях родителей.

Через несколько дней парализованные конечности восстановили подвижность, но разум, душа и даже сами инстинкты напрочь исчезли. Ребенок стал полным идиотом. Он вяло лежал на коленях матери, пускал слюни и совершенно не реагировал на окружающих.

— Сыночек, дорогой мой! — рыдала мать, сидя рядом с ужасной развалиной, в которую превратился ее первенец.

Отец, опустошенный горем, проводил врача на улицу.

— Вот что я могу вам сказать: думаю, что случай безнадежный. Возможно, ему станет чуть лучше, его удастся научить чему-нибудь до той степени, до которой позволит его идиотизм, но не более того.

— Да! Да… — соглашался Маццини. — Но скажите мне: это что-то наследственное?..

— Что касается отцовской линии, то я уже сказал вам свое мнение, когда осматривал вашего сына. Что касается матери, то мне совсем не нравится одно ее легкое. У нее хрипы в легком при дыхании, а так больше я ничего не наблюдаю. Позаботьтесь о том, чтобы ее тщательно обследовали.

Сердце Маццини раздирали угрызения совести, и он только удвоил свою любовь к сыну, маленькому идиоту, который расплачивался за грехи своего дедушки. В то же время ему нужно было постоянно утешать и поддерживать Берту, которую неудачное раннее материнство ранило до глубины души.

Естественно, пара возложила все надежды на то, что у них снова будет сын. Когда же он родился, его здоровье и звонкий смех зажгли потухшие было мечты. Но через полтора года у него случились такие же судороги, как у первенца, и на следующее утро второй сын проснулся идиотом.

На этот раз родители впали в глубокое отчаяние. Ведь их кровь, их любовь была проклята! Особенно их любовь! Ему было двадцать восемь, ей — двадцать два, и вся их страсть и нежность не могла создать хотя бы один нормальный жизнеспособный атом. Они уже больше не просили, чтобы их дитя было красивым или одаренным, как перед рождением первенца; им нужен был только сын, нормальный сын!

Эта новая беда вновь зажгла пламя мучительной любви, безумное желание раз и навсегда спасти святость их нежности. Родились близнецы, и история двух старших братьев с точностью повторилась.

И все же, несмотря на свою огромную печаль, Маццини и Берта испытывали великую жалость к своим четырем сыновьям, которым предстояло вырвать из животного состояния даже не души, а потерянные инстинкты. Они не могли глотать, передвигаться и даже сидеть. Ходить они в конце концов научились, но не замечали препятствий на своем пути и натыкались на них. Когда их купали, они мычали так, что их лица наливались кровью. Оживлялись они только во время еды, или когда видели яркие цвета, или слышали раскаты грома. Тогда они смеялись с животной радостью, высовывая языки и пуская реки слюней. Со временем они сумели перенять некоторые навыки, но более ни на что не были способны.

Казалось бы, после появления на свет близнецов нужно было бы прекратить рождение жуткого потомства. Но через три года Маццини и Берта снова страстно возжелали еще одного сына, надеясь, что большой промежуток времени умилостивил судьбу.