Николаева Олеся Александровна родилась в Москве. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, прозаик, эссеист; лауреат премий Бориса Пастернака (2002), “Anthologia” (2004), “Поэт” (2006). Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Переделкине.
Город
Гол и бос,
А глядится ряженым:
Снег занес
Мировые скважины.
Слеп и нищ,
А глядится гоголем,
Дым жилищ
Небеса потрогали.
Нем и глух,
А глядится хахалем.
В спертый дух
Столько денег вбахали.
Долгорук —
С пряталками, жмурками.
Близорук —
С жмуриками, урками.
На коне
Да на сивом мерине
При луне
Тьма его ощерена.
И блазнит —
Чуриками, чурками.
Динамит
Прячет меж окурками.
…Я его
Сорок лет вынашивала,
Я его
Сорок лет выхаживала
Как герой,
Я его вышагивала.
Как изгой,
Я его оплакивала.
По усам
Я его поглаживала,
К небесам
Я его прилаживала…
…Он роптал —
Кипятком ошпаривал,
Он глотал
Все, что ни нашаривал.
Он собой
Называл Отечество
И с любой
Хороводил нечистью.
Темных сил
Знал чины и звания.
И косил
В страхе наказания.
…Как пить дать —
Можно жить с незримыми,
Но летать —
Только с серафимами!
В психушке
Вот и Андрюшу тоже сгубила, можно сказать, химера.
Мистика окаянная: герой-человекобог.
Кажется, он психиатра принял за Люцифера,
кинулся, повалил, да одолеть не смог.
Друг моей юности, баловень и любимчик, острослов, задира,
а ведь попался на гордости: чуть выпьет — такая спесь! —
кричит:
— Я — гений непризнанный, избранник, светильник мира! —
Так и состарился по сумасшедшим домам, заколот весь…
— Ну, Андрюша, — спрашивает психиатр, —
будем оценивать вещи
здраво? Правде в глаза заглядывать?
Трезвый отчет давать?
Или опять — в Наполеона играть и в Пушкина,
а то и того похлеще —
в Мессию метить, антихристов истреблять?
Или за ум возьмемся? — И пациент так наглядно
что-то на голове своей трогает, собирает в щепоть…
Вот ведь тоже — смоковница: и бесплодна, и безотрадна,
и вероломна, — а жалеет о ней Господь…
Ибо могла же, могла средь зноя и звона
собственным смоквам дивиться, мягкою крыть листвой
и наливаться золотом от Сиона,
Ермона розовым цветом, Фаворскою синевой…
И лишь одна отрада — ждать, сцепляя мизинцы:
в синих бахилах таинственный гость войдет,
к сердцу прижмет, поставит на стул гостинцы:
горечь запить — сок и плоть умягчить — мед.
Тетя Роза
А из раннего детства знаешь, кого я помню?
Некую тетю Розу.
Она жила в бревенчатом доме, с лестницей в скипидаре,
водила нас в зоопарк, читала нам про березу,
которая под окном принакрыта снегом,
учила делать гербарий…
А потом слегла, и мы, дворовые дети,
приходили — там стулья стояли в ряд у самой кровати:
посидим минуты две-три и уже на третьей:
“Выздоравливайте, тетя Роза!”
Такие кисточки у нее на халате!
Сорок пять лет уже, как она умерла
Дом снесли почти сразу.
И мы переехали, и все поросло быльем,
и злые ветры подули,
и серный пролился дождь,
саранча разнесла проказу,
а я все помню ее — на фоне страуса и косули.
И когда о жизни вообще ничего нельзя сказать достоверно —
было ль, не было ль, волною морскою смыло,
выжжено на пожаре, —
милая тетя Роза, вы поступили верно:
жив еще ваш свидетель и цел гербарий!
Поэты
I
Знаешь, мне жаль поэтов:
многие из них сбиваются с панталыку,
заболевают, сходят с ума.
Повторяют со значением:
“Лето” и — прислушиваются,
а потом тянут: “Зима”.
Мертвых на черных погостах расспрашивают
о тайне славы,
&призывают к ответу.
Воздух-оборотень их морочит:
шарф, капюшон, пальто…
И они клянутся, что наконец-то поймали ЭТО:
Бог весть кого, Бог весть что.
Вот и поэт Женя в нищей Гаване
повел на меня полки, снарядил легион:
— Где у твоего Фета о крестьянских бунтах?
Где у него о бомбистах?
И где его Лиссабон? —
Так перессорились поэты Юра и Саша
из-за Некрасова — того еще, который Н. А.
Разгородились стеной.
В восемьдесят восьмом,
в Париже, в гостях у Лосских.
Один говорил: “Он прекрасный!”
Другой: “Ужасный! Дурной!”
