Заключительное заседание Всероссийской конференции РСДРП (б) закончилось 29 апреля 1917 года поздно вечером. И в тот же день многие делегаты заспешили на вокзал, чтобы, не теряя времени, выехать домой.
Так в одном вагоне курьерского поезда, вышедшего в ночь из Петрограда в Москву, оказались Андрей Сергеевич Бубнов, Валериан Куйбышев и Игнатий Фокин,
Весна была в самом разгаре. По новому стилю, в отличие от Европы еще не принятому в России, уже наступило 13 мая, и погода стояла по-летнему теплая.
Вздувая парусом оконную занавеску, ветер доносил с мелькавших по сторонам поезда нолей и перелесков запахи свежего разнотравья и первой, только что проклюнувшейся из клейких, тугих почек нежной листвы.
Не хотелось спать и даже уходить от раскрытого окна.
Подставив ветру разгоряченное лицо, Куйбышев не мог скрыть восхищения:
— Какое великолепие вокруг! Выл бы я поэтом, обязательно заговорил бы стихами.
— Не огорчайся. Я тебе помогу, — почему-то улыбнулся Фокин. — Мне как раз пришли на ум подходящие стихи. Слушай:
Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает.
Слышны всплески здесь и там.
Буря, буря наступает,
С нею радость мчится к нам.
Радость жизни, радость битвы,
Пусть умчит унынья след…
— Стоп, стоп, Игнат! — рассмеялся Куйбышев. — Так мы с тобою не договаривались!
— Нет уж, Воля, позволь дочитать до конца, — Фокин упрямо тряхнул своей рыжевато-каштановой шевелюрой. — В конце — главный смысл, если уж речь о нынешней весне:
Будем жить, страдать, смеяться,
Будем мыслить, петь, любить.
Бури вторят, ветры злятся…
Славно, братцы, в бурю жить!
— Ну и ловко же ты! — Валериан Куйбышев, а для родных и друзей просто Воля, порывисто встал с дивана, чуть не задев крупной, кудлатой головой верхнюю полку. — Андрей, да оторвись от записной книжки! Слышал, как меня Игнат разыграл?..
Они стояли сейчас в проходе купе — оба молодые, с пышными, слегка вьющимися волосами, на первый взгляд очень друг на друга похожие.
Однако стоило внимательно присмотреться — и конечно же виделась разница.
Куйбышев чуть повыше Игната, и шевелюра у него темная, с двумя едва наметившимися залысинками над крутым, выпуклым лбом, да и манера держаться — взрывчатая, импульсивная.
У Фокина тоже высокий, красивый лоб, темно-серые глаза за стеклышками очков в тонкой металлической оправе и удивительная, способная вспыхивать мгновенно, обворожительная улыбка.
Сначала даже не поймешь, какая она, эта улыбка — застенчивая, скромная или лукавая, даже ироничная?
Наверное, каждый раз разная, особенная. Но возникающая мгновенно — это точно. Вдруг чуть вздрогнут, поднимутся кончики узких, нервных губ, и все лицо становится на редкость живым и привлекательным, будто осветится изнутри.
Сейчас на лице Игната, несомненно, было написано еле заметное лукавство, вызвавшее бурный, заразительный смех Валериана.
— Да, меня — и моими же стихами! — повторил Куйбышев. — Значит, запомнил?
— Слово в слово, как видишь.
— Когда? В Самаре?
— Нет, еще в Петрограде. Помнишь, когда мы с тобою создавали пропагандистскую коллегию Петербургского комитета. Вот тогда ты впервые свои стихи прочитал. А сегодня они пришлись кстати. Разве не так? — и вновь приподнялись уголки губ, обещая очередную смену чувств.
Внезапно послышался вкрадчивый, осторожный стук в дверь. Проводник поставил на столик стаканы с горячим чаем, вызвавшие оживленную реакцию всех трех пассажиров.
Даже молчавший до этого Бубнов, что-то сосредоточенно записывавший в карманном блокноте, отложил свои занятия и с наслаждением потер руки.
— А знаете, чего недостает на столе? — произнес он, отпивая глоток из стакана.
— Яблочного варенья с брусникой, — в тон ответил Фокин. — Петербургский деликатес. Однако можно согласиться и на обычный рафинад.
— Ну, я не сластена! К тому же рафинад, без которого не приготовить варенья, на вес золота. А вот чего бы я с удовольствием отведал… — аскетически спокойное лицо Бубнова заметно потеплело, и он закончил почти мечтательно: — Самарского сдобного калача откушал бы!
— Губа у тебя, Андрей, не дура! — улыбнулся Куйбышев. — Только и знаменитую волжскую сдобу ищи теперь там, где и сахар — у спекулянта!
— Посему предлагаешь с высот несбыточных мечтаний опуститься на грешную землю и приняться за чай с «таком»? — отозвался Бубнов.
— Увы, ничего другого не остается, — развел руками Валериан. — Пока мы с вами, господа бывшие политические ссыльные, бегали от царских шпиков, а потом на казенный счет совершали поездку в Сибирь и обратно, Николай Романов с помощью своего родственничка Вильгельма довел матушку-Россию до ручки, за что и пришлось его попросить с трона. Так что самарских и саратовских калачей, к которым привыкли ваши персоны, днем с огнем не сыщешь на Волге.
— Быстро пролетело время — ничего не скажешь! — подхватил Игнат. — Сколько же прошло с нашей последней встречи? Полгода, год? Ну, ясно — целая вечность, если и полицейские ищейки, и тюрьмы, и ссылки — все позади, все кануло в прошлое. Даже — самарские и саратовские калачи. А еще год назад…
Год назад, 10 мая 1916 года, по проходному свидетельству за номером 2114, выданному в петроградской тюрьме, административно высланный из столицы Российской империи Фокин Игнатий Иванович, двадцати шести лет от роду, но семейному положению холостой, до этого уже трижды арестовывавшийся, дважды судимый и дважды отбывавший тюремное заключение и ссылку, прибыл железной дорогой в волжский город Самару.