Понедельник, полночь
Первым его услышал Джекстроу, слух у которого не уступал его феноменальному зрению. Устав попеременно отогревать руки, я отложил книгу, затянул до подбородка «молнию» на своем спальном мешке и в полудремоте наблюдал, как Джекстроу вырезает фигурки из длинного бивня нарвала. Внезапно его руки замерли, а он сам застыл словно изваяние. Потом, со свойственной ему неторопливостью, он бросил кусок бивня в кофейник, который тихонько кипел на краю нашей плиты. (Коллекционеры редкостей платили бешеные деньги за подобные изделия, воображая, что темная кость — это остаток бивня окаменевшего мамонта.) Он тихонько поднялся и приложил ухо к вентиляционной отдушине, глядя в пространство отсутствующим взором человека, который весь обратился в слух. Двух-трех секунд для него было достаточно.
— Самолет,— возвестил он с показной небрежностью.
— Самолет? — Я приподнялся на локте и уставился на него.— Вы что, опять прикладывались к спиртному, Джекстроу?
— Да нет же, доктор Мейсон.— Голубые глаза, поражавшие своим несоответствием со смуглым лицом и широкими эскимосскими скулами, прищурились в улыбке: самым крепким напитком, который употреблял Джекстроу, был кофе, и мы оба это знали.— Теперь я его слышу совершенно ясно. Подошли бы сами и послушали.
— Нет уж, благодарю покорно...
Пятнадцать минут я согревал морозный воздух внутри спального мешка, только-только избавился от холода и как раз теперь начал испытывать приятное ощущение тепла. Спору нет, уже само по себе появление самолета в сердце этой безлюдной ледяной пустыни необычно: за четыре месяца, прошедшие с тех пор, как была организована станция МГГ (Международного Геофизического Года), это наше первое прикосновение, пусть даже самое косвенное, к миру цивилизации, оставшемуся где-то невообразимо далеко за горизонтом. .. Но какая польза для самолета и для меня самого, если у меня снова замерзнут ноги? Я откинулся на спину и попытался проникнуть взглядом сквозь стекло двух наших слуховых окон, но они, как всегда, были покрыты толстым слоем инея и запорошены снегом. От окон я перевел взгляд туда, где беспокойно ворочался во сне Джесс, наш молодой радист из лондонских кокни, потом снова взглянул на Джек-строу.
— Все еще слышите?
— Громче и громче, мистер Мейсон. — И добавил: — Громче и ближе.
Я подивился про себя, что это еще за самолет, подумал я смутно и с некоторым раздражением, ибо здесь был наш мир, точнее, мирок, тесный и замкнутый, в котором не было места для посторонних. Может быть, самолет из Туле? Не исключено, но маловероятно, до Туле было шестьсот миль, да и к тому же наши метеосводки отправлялась туда трижды в сутки. Или, может быть, это самолет стратегической авиации, проверяющий «Дьюлпейн», американскую линию дальнего радиолокационного обнаружения? Или же просто гражданский самолет, выполняющий испытательный рейс по новому трансарктическому маршруту? Мог это быть и какой-нибудь самолет с базового аэродрома близ Готхоба...
— Доктор Мейсон! — Джекстроу заговорил быстро и взволнованно. — Кажется, с ним что-то неладно. Он кружит над нами все ближе и ближе... Уверен, что это большой самолет с несколькими моторами.
— Черт побери, — с чувством вырвалось у меня. Потом я достал шелковые перчатки, которые всегда вешал на ночь у себя над головой, натянул их, вылез из спального мешка, ругнулся про себя, передернувшись, когда морозный воздух коснулся моей кожи, и схватил свою одежду.
Всего полчаса прошло с тех пор, как я снял ее, а она уже вся заледенела, почти не гнулась под пальцами и была отвратительно холодной на ощупь: да это и немудрено, редко выдавался счастливый день, когда в нашем похожем на кабину домике температура поднималась выше нуля. Я надел теплое белье, шерстяную рубашку, брюки, шерстяную парку на шелковой подкладке, две пары носков и домашние фетровые туфли. На все это ушло лишь тридцать секунд: на семьдесят втором градусе северной широты чувство самосохранения развивает удивительную способность к быстрым движениям. Потом склонился над спальным мешком, из которого в крошечном отверстии торчал один нос.
— Джесс, проснитесь! — Я тряс его до тех пор, пока он не высунул руку и не откинул капюшон с темноволосой взлохмаченной головы. — Проснитесь, слышите? Похоже, что без вас не обойтись!
— Что... Что случилось? — Он потер глаза, прогоняя сон, и взглянул на хронометр, висевший у него над головой. — Я спал всего полчаса.
— Знаю. Прошу извинить, но придется встать. — Я обошел большой радиопередатчик и остановился у стола с приборами. Запись в журнале свидетельствовала, что ветер восточный и северо-восточный, 15 узлов, то есть почти 17 миль в час. В действительности, скорость ветра была, вероятно, в полтора раза больше: в такую ночь, когда с плато взлетают вихрь снега и кристаллы льда, забивающие чашки анемометра, трудно рассчитывать на точность показаний. А перо термографа показывало сорок градусов ниже нуля —12° мороза по Фаренгейту. Я представил себе возможные последствия от сочетания этих двух факторов, ветра и мороза, и почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки.
