Милосердие

Командира пулеметной роты капитана Оленича Андрея Петровича ранило в Карпатах в августе сорок четвертого. Мина взорвалась на бруствере окопа и накрыла пулеметчиков: два солдата и сержант погибли, а капитану осколками отсекло ногу и повредило спину. По меркам той жестокой войны подобное ранение никому не казалось трагичным, а даже считалось, что человеку повезло. Однако Оленичу оно принесло нечеловеческие физические мучения и невыразимые душевные страдания.

Двадцать пять лет спустя, в начале раннего прикарпатского лета, в Зеленборском госпитале для инвалидов Отечественной войны больной четырнадцатой палаты Оленич находился на грани жизни и смерти в результате нового приступа странной даже для этого лечебного заведения болезни. На этот раз его состояние настолько ухудшилось, что дежурные врачи и сестры отделения решили: капитану не выкарабкаться из бездны беспамятства. Начальник же госпиталя главный хирург Криницкий Гордей Михайлович, понимая, насколько серьезно положение Андрея, все же внутренне сопротивлялся в общем-то реалистическим оценкам лечащего персонала, самоотверженно принимал самые энергичные меры, чтобы вывести больного из критического состояния. Жизнь еле теплилась в организме, казалось, исход должен быть лишь один, и Гордей обратился за помощью к профессору Даниле Романовичу Колокольникову, известному ленинградскому ученому-нейрохирургу, давнему другу семьи Криницких. Беспросветно занятый у себя в клинике, выслушав взволнованный рассказ Гордея, он неожиданно пообещал вылететь сегодня же во Львов и просил прислать за ним госпитальную машину.

Приезд профессора — не каприз и не какое-то случайное благоприятствование, а, скорее, закономерная реакция ученого; он давно знает Оленича, уже три раза увозил к себе в клинику на исследование и изучение, однажды он добился того, что капитана поместили в Кремлевскую больницу. Случай такого нервного заболевания интересовал его и с профессиональной стороны, и из чисто человеческого любопытства: что скрывается в тайниках этого удивительного организма? Лабораторные исследования не показывали чего-то особенного. Живет человек, чувствует себя нормально, и вдруг ни с того ни с сего простуживается, его начинает колотить словно в лихорадке, то охватывает озноб, то бросает в жар, а в результате — воспалительный процесс, беспамятство, несколько суток в непостижимой бездне умирания. Но всякий раз после вмешательства Колокольникова Оленич два-три года жил нормально. И когда Криницкий с Колокольниковым, уверовав в исцеление своего подопечного, начинали готовить его к выписке из госпиталя, черные силы вдруг снова повергали сознание больного во тьму. Полуживого, обессиленного, простуженного, кажется, до последней клетки и полыхающего в жару, его опять укладывали в постель.

В госпиталь Колокольников влетел словно к себе в клинику — решительно, не оглядываясь по сторонам, где все знакомо и привычно, стремительно поднялся на второй этаж. У дежурной сестры выхватил халат и спросил, где находится главный. Узнав, что у больного капитана, ринулся по коридору, распахнул дверь четырнадцатой палаты и сразу глазами — на кровать, где лежал Оленич. Криницкий встал со стула, Колокольников, приветственно обняв Гордея, уселся на стул возле кровати. Привычным движением взял безвольную руку больного.

— Ах, ты ж, колодник! Разорвешь ли наконец свои мученические путы? И отпусти нас! Мы прикованы к тебе! — Профессор осторожно положил руку Оленича на простыню и, вздохнув, наконец обратился к Гордею: — Пойдем-ка, сынок, в твой кабинет. Посидим да подумаем в тиши. Имеется у меня идея…

Просторный кабинет начальника госпиталя с огромными окнами, из которых видно необъятную панораму Карпат — и дальние вершины гор, покрытые снегами, блистающими под солнцем, и густую синеву ущелий и впадин между голубоватыми горными кряжами, и разливы густозеленых, подернутых дымкой хвойных лесов. Лес подходил почти к городу, и деревья, шумящие под окнами, кажется, сливались с бесконечными зелеными борами. Колокольников всякий раз, когда смотрел на величие Карпат, неизменно говорил, что при виде могущества природы он сам мощнеет духом.

Данила Романович уселся в глубокое кресло возле стола Криницкого, задумался, закрыв глаза.

Вошла Людмила Михайловна, радостно и взволнованно поздоровавшись с гостем, подала ему папку с бумагами — историю болезни капитана. Пока профессор просматривал последние записи, она стояла рядом в ожидании замечаний. Всем обликом, всеми чертами смуглого лица Людмила выказывала монашески терпеливое ожидание решения судьбы Оленича, точно это была ее судьба. Ей уже тридцать семь лет, но она по-девичьи стройна и изящна.

Оторвав глаза от пухлой папки и взглянув на старшую медицинскую сестру, старый ученый ощутил щемящее отцовское чувство к этой молодой, одинокой женщине, словно был виноват в том, что ее жизнь сложилась так трудно и что она осталась в госпитале как в монастыре, посвятив себя служению страждущим, немощным людям. Он ее знал и помнил совсем маленькой, наблюдал, как формировался характер девочки, как появлялось у нее чувство достоинства, которое иногда граничило с гордостью, а гордость с высокомерием, и боялся: не вырастет ли из милой Людочки самовлюбленная эгоистка и людоедочка? Но позже радовался, что ошибся. Девушка с юных лет не чуждалась работы и находилась все время около старшего брата, рано постигшего мастерство хирурга. У нее была отзывчивая душа. Люда всегда была готова к милосердию.