Милосердие - [2]

Пока шла война и Гордей с передвижным госпиталем мотался по фронтам и возил с собою сестренку, профессор думал о ней как о подростке, но когда вдруг сразу после войны Людмила появилась в мединституте на вступительных экзаменах, он поразился, как быстро она стала взрослой. И тогда впервые он приметил основное качество Криницких — ранняя готовность к самостоятельной жизни и стремление к независимости. Да, думал он, это все от матери — и у Гордея, который стал в двадцать четыре года опытным военным хирургом и начальником санитарного поезда, и у Люды, которая, несмотря на высшее образование, осталась медсестрой, не чураясь самой трудной и черной работы.

— Как живешь, дочка?

— Данила Романович! Обо мне успеется.

— Да, конечно. — Он оглянулся на Гордея Михайловича и потребовал: — Рассказывай. Не о теперешнем состоянии больного, а обо всем, что способствовало приступу.

— Вы имеете в виду обстоятельства, при которых создались благоприятные условия для приступа? — Гордей Михайлович, высокий, подтянутый, держался спокойно, но поглядывал на сестру так, точно искал ее поддержки. — Вы же знаете, Данила Романович, что и ваш и мой выводы основываются на предположении, что каким-то образом нарушена система защитных функций организма. Возможно, что это тайна, которую нужно открыть, а возможно, стечение случайностей. И эта версия остается единственной: я не прослеживаю никаких закономерностей… Потеря восприятия температурных режимов? Или не выявленная нами травма?

— А если допустить, что все перечисленное тобой и есть звенья логической цепи?

Людмила вдруг резко, хотя и тихим голосом, запротестовала:

— Цепь! Андрею достаточно и одного звена! Организм ослабленный, истощенный, чувствительный к самым безобидным вещам. Столько лет на грани…

Она не договорила, умолкла и отвернулась. Колокольников гмыкнул и заворочался в кресле большим, грузным телом.

— Ты — женщина, поэтому у тебя обостренное понимание наитончайших душевных переживаний близких людей, — у детей, у любимых, например. Измена или безответная любовь кажутся концом света.

Людмила Михайловна знала, что Данила Романович часто прибегает к шуточным сравнениям, что это игривость старого человека, невинное актерство, и что подобное он допускает только в отношениях с ними, Криницкими, так как считает их самыми близкими людьми. И они — Гордей и Люда, — не лишенные чувства юмора, всегда воспринимали шутки старика и отзывались на них. Но теперь отчего-то у Людмилы порозовели щеки, а ноздри побелели и сделались прозрачными. И глаза кольнули старика.

— Ух! Даже искры посыпались из медных глаз! Это что же? Шути, да знай меру? Да уж не ты ли сама первопричина его страданий?

— Данила Романович! Я ведь так вас ждала!

— Не буду, милосердица! — Колокольников поднял руки кверху, потом, словно забыв о Людмиле, обратился к Гордею: — Значит, никаких сильных потрясений не произошло?

Гордей Михайлович вспомнил о письме, полученном из далекого причерноморского села для слепого и покалеченного лейтенанта Негороднего.

— Люда, где письмо Негороднему от земляков? О Дремлюге? Поищи его, может, оно осталось, пусть Данила Романович прочитает.

Людмила ушла. Колокольников вопросительно посмотрел на Криницкого, словно хотел что-то спросить, но не спросил, остался в задумчивости, тем более, что Гордей начал рассказ о странном происшествии.

— Может быть, и на самом деле это тот случай, который вы ищете? Тогда я тоже задумался, но по размышлении пришел к выводу, что Андрей не из таких, кто может рассиропиться из-за подобной нелепицы.

— Рассказывай, — потребовал Данила Романович.

— Недвижимый и слепой лейтенант Негородний получил письмо из таврического села: земляки в который раз просили его вернуться домой, описывали житье-бытье в колхозе. В конце сообщили, что один его знакомый просидел в норе под печкой с сорок третьего года…

— Андрей читал письмо? — быстро спросил Колокольников, и седые брови подскочили кверху. — Ты же говорил, что он был в полной изоляции!

— Мы не лишали его общения с больными. Да и случайно все произошло. Санитар начал уже читать письмо Петру Негороднему, когда вошел Оленич и дослушал описание про дезертира. Да, санитар говорил, что Петр и Андрей относились к новости по-разному. Негородний, например, смеялся, Оленич же хмурился, потом опустился на стул и прикрыл глаза, словно задумался. Санитар обратил внимание на необычную бледность капитана, испарину на лбу. «Э, Андрей Петрович! — воскликнул санитар. — Вы плохо себя чувствуете?» От голоса Оленич сразу же овладел собою, поднялся и проговорил: «Устал. Пойду полежу».

Людмила Михайловна принесла письмо Колокольникову. Старик читал вслух, медленно, сердитым голосом, четко выговаривая слова с негативном смыслом, письмо производило угнетающее впечатление.

«3а годы войны наша степь одичала и опустошилась. Но лощинам полезла рогоза, а невспаханные поля заросли бурьянами — густыми да высокими. Дебри такие, что ни пешком не пройти, ни конем не проехать. Прячась в этих бурьянах, Дремлюга пробрался незаметно в свою хату, к матери. Вырыл под печью нору и просидел там чуть ли не двадцать лет. Выполз он трухлявым: стариком: мать померла и некому было кормить его. Вот тогда-то люди и увидели страшилище! Седая борода до пояса, волосы серые, длинные, сбитые в клоки, на пальцах ногти закрученные, от их вида делалось муторно. Выскочил он из-под печки босой, в одних штанах да рваной рубахе, кинулся через огород в степь, чтобы спрятаться в бурьяне, и оказался на виду у всего мира — поля чистые, зеленые посевы от горизонта до горизонта. В ясном небе птицы поют. Растерялся одичавший человек, заскулил, как затравленный волк, и упал на краю поля. Никто за ним не гнался, никто не ловил Дремлюгу — кому он нужен? Сам себя сгноил, и тем наказан…»