Меня нельзя бросить

— Где же ремни? — на всю квартиру прозвучал сердитый мужской голос. — Всегда у них такая история!

В коридоре скрипнула дверь. Это соседка Глебова лично наблюдает за происходящим.

— Уходит, — довольно явственно произнесла она.

«Нужны ремни, значит, укладывает одеяло и подушки», — подумала Елена.

Мать и сын нервно прислушивались. Но делали вид, что в смежной комнате ничего особенного не происходит. Елена Николаевна принялась обметать пыль с этажерки, а Костя развернул старый журнал. Но, может быть, потому, что в тринадцать лет душевной выносливости меньше, чем в сорок, Костя сдался первым. Когда мать нагнулась, чтобы поднять книгу, упавшую с этажерки, мальчик выскользнул из комнаты. «Куда? Неужели попросит его остаться? Этого допустить нельзя!» Елена Николаевна бросилась к двери. Но тут же воровато мелькнуло иное: «А что, если пожалеет и останется? По-своему к мальчику он привязался. А ремни вот так же искал прошлой зимой под Новый год; и все-таки не уехал, остался»... Тогда она нашла нужное слово, движение. Как бы невзначай заглянула в его комнату, и само собой получилось, что через минуту прижималась к его груди, а он гладил ее волосы и ворчливо повторял: «Ладно, ладно уж... »

После этого было несколько хороших дней. Виталий вопреки своей, мягко говоря, бережливости купил по случаю почти новый холодильник — только одна стенка была слегка помята. И полки для книг прибил, а главное, снова начал заниматься с Костей гимнастикой. Станут рядком и под радио...

Где же все-таки Костя? Неужели Виталий затеял с мальчиком длинный разговор?.. Хотя на него это не похоже: всегда краток. Принципиально краток.

А вдруг Глебова заманила его к себе и под видом сочувствия выпытывает? Нет, Костя гордый, чуткий — на это он не пойдет.

Елена Николаевна торопливо вышла в коридор. В комнате, где шли сборы, что-то грохнуло, потом раздался скребущий звук протащенного по полу, видимо, нагруженного чемодана.

Неужели заберет даже книги, которые когда-то дарил? Скажем, Бальзака? На него похоже...

Елена Николаевна заглянула в кухню, не там ли Костя.

Соседка, богомольная тетя Паша, варила себе что-то постное: пахло жареным луком, грибами. Кости не было.

В коридоре большой коммунальной квартиры есть темный закоулочек. Когда-то Костя сделал там себе «норку»: положил на пол ветхую бабушкину шубейку, а сверху натянул брезентовую плащ-палатку. Ее привез с фронта товарищ Андрея. Все, что от него осталось. На память.

Елена угадала: в полумраке тупичка она увидела Костю. Видно, притаился здесь, чтобы никто не видел его горя. Мать не окликнула, не стала утешать. Словно виноватая, тихонько отошла.

Надо Виталия удержать! Любой ценой, но удержать! Поступиться своим самолюбием, достоинством. Все равно. Дело не в ней. Какое право она имеет лишать сына того, что ему так нужно? Отнять веру, что живут они, «как все», как всем полагается жить?

Чтобы еще раз пройти мимо комнаты, где продолжались сборы, Елена снова пошла на кухню.

— Твое молоко, что ли, задумалось? — спросила тетя Паша. — Томным так и несет! Кипятить надобно!

— Я позабыла, — смутилась Елена Николаевна.

— Забыл эабытка и прибил прибитка, — начала старуха одно из своих пугающих присловий. — Кисли, да не перекисливай. А твоему, — кивнула она головой на стену, — вечор почту принесли, ваши никто не отозвался, так я от себя крюк поставила.

«Крюк» — это подпись тети Паши.

Из-под миски с огурцами тетя Паша вытянула голубенький бланк. Телеграмма... Так и есть! Ему, Гущину.

И тут же, на кухне, Елена поступила так, как не считала для себя возможным когда-нибудь поступить. В то мгновение, когда тетя Паша склонилась над плитой, она распечатала голубенький бланк: «Гости уехали навсегда Винницу. Провожай вещами. Ждем. Матовы», — пробежала она текст.

Потом сунула телеграмму в карман и почти выбежала из кухни.

В комнате уже был Костя. Как ни в чем не бывало упорно перелистывал все тот же номер журнала.

Настороженно на него взглянув, Елена Николаевна прошла за шкаф. Старый, оставшийся от матери шкаф делил комнату на две половины. За ним стояла ее кровать. Там, вдумываясь в каждое слово, она еще раз прочла телеграмму. Сразу же бросилась в глаза неувязка: «Гости уехали навсегда Винницу... Провожай вещами». Кого же «провожать вещами», раз гости уже «уехали»? И что это за «Матовы»? За четыре года совместной жизни с Виталием этой фамилии она никогда не слышала.

Все это не что иное, как ход Клавдии Степановны. Расшифрованный текст надо читать так: «Гостенко уехали навсегда в Винницу. Переезжай с вещами. Жду. Мать».

Она, эта мать, за долгие годы работы в универмаге научилась иносказательно выражаться. Вовремя извещала нужных ей клиентов о том, что их интересовало...

Чутье у нее завидное. «Нюх, как у гончей», — откровенно говорил о матери сам Виталий. И сейчас учуяла, что надо сделать последний рывок! Схватить за горло!

Какая все-таки удача, что телеграмма попала ей в руки! Пройдет острота положения, и она, конечно, передаст ее Виталию. Объяснит, что по вине тети Паши завалялась на кухне. Но если он сейчас узнает, что комната для него наконец свободна, это будет последним толчком...