Мальчик десяти лет — голубоглазый, светловолосый, обгоревший под солнцем до белого налета на скулах — сидел на верхушке воза, запряженного парой волов. Поскрипывали, вихляясь, колоса, мягко шлепали по пыли копыта волов, пронзительными голосами перекликались возчики.
Дорога была медленная, долгая. Обоз останавливался на ночевку в степи. Возчики зажигали костер, и мальчик шел к огню, неся охапку курая — сухой, звенящей в руках травы. Подбросив в трескучее пламя свою охапку, он садился у костра как равный. Из ночной степи на огонь подъезжали всадники в войлочных колпаках. Они говорили с возчиками по-киргизски, и мальчик прислушивался, все понимая. Он родился и вырос здесь, на дальней окраине огромной Российской империи, в маленьком глинобитном городке Пишпеке[2]. Он хорошо знал язык киргизов и знал жизнь степи, ее простые законы: идешь к огню, прихвати топлива; увидишь ядовитую змею — убей; незнакомого человека встречай как друга.
Ехал мальчик один, без провожатых. Дорога была тихая, скучная, обыкновенная. Но все равно даже в такую дорогу десятилетнего мальчика не посылают одного, а если посылают — значит случилось что-то неладное.
Случилось же вот что.
Отца мальчика — фельдшера Василия Михайловича Фрунзе — уволили со службы. По распоряжению самого генерал-губернатора. Фельдшер провинился в том, что принимал в Пишпекскую городскую больницу киргизов, дунган и всех прочих «инородцев». Конечно, если бы фельдшер чистосердечно покаялся и обещал, что впредь у него в больнице ни один «инородец» приюта не найдет, его бы простили и оставили на службе. Для такого захолустья знающий фельдшер — редкость, а Василий Михайлович в своем деле был мастер и к тому же безотказный человек — ехал к больному в любую даль, в любой час — днем ли, ночью ли. Сказывалась в нем армейская выучка — ведь Василий Михайлович много лет был военным фельдшером и в этот дальний угол России дошагал пешим походным порядком, вместе со своим полком.
Но такой характер был у Михаила Васильевича, чтобы каяться и просить прощения.
— Перед болезнью все равны, — твердил он.
Генерал-губернатор усмотрел в Словах фельдшера опасную крамолу, Что значит «все равны»? Никакого равенства нет и быть не должно!
Работа для непокорного фельдшера нашлась только далеко от Ппшпека, в селе Мерке. Жена Василия Михайловича Фрунзе — Мавра Ефимовна никак не решалась перебраться туда вслед за главой семьи. Ведь семья-то не маленькая: пятеро детей. А в Пишпеке — свой дом, хозяйство. Попробуй брось все это. Да и уживется ли Василий Михайлович на новом месте?
Мавра Ефимовна с детьми по-прежнему жила в Пишпеке. Но сводить концы с концами ей становилось все труднее, хоть и выручало хозяйство — огород, корова, куры. И тогда десятилетний Миша стал упрашивать, чтобы отправила она его к старшему брагу Косте, который учился в соседнем городе Верном[3]. Там была единственная в тех краях гимназия.
— Костя у нас самостоятельный. Мы с ним вдвоем не пропадом, уговаривал Миша.
И Мавра Ефимовна решилась отправить Мишу с попутным обозом к Косте в Верный. Дома с ней остались дочери: Клаша, Люша и Лида.
Костя был старше Миши ровнехонько на четыре года. Оба они родились 21 января (по старому стилю): Костя в 1881 году, а Миша — в 1885.
Живя в Верном, Костя зарабатывал уроками — репетиторством, как тогда говорили. За жилье Костя тоже расплачивался занятиями с сыном хозяйки дома. Только благодаря своему репетитору этот лентяй еще не вылетел из гимназии, поэтому хозяйка хоть и с неудовольствием, но все же согласилась пустить на квартиру и Костиного брата.
Так с осени 1895 года четырнадцатилетний Костя стал младшему брату за мать и за отца. Три дня встречал он на окраине Верного обозы, подходившие со стороны Пишпека.
— Мальчика с вами нет? — спрашивал он возчиков. — Беленького такого. Глаза голубые…
На третий день, к вечеру, из облака густой горячей пыли послышался радостный крик:
— Костя-а-а!
Младший брат кубарем скатился с верхушки воза, ткнулся носом в Костину серую гимназическую куртку. Таких нежностей при встречах в Пишпеке, когда Костя приезжал на каникулы, не бывало.