Я ВЫУЧИЛ ЭТО в тюрьме. Компульсивность — это когда ты делаешь всё одно и то же. Обсессия — это когда ты всё об одном и том же думаешь.
Вообще-то, я и кое-что другое выучил. Но не так четко. И не так определенно.
В тот день, когда я освобождался, комендант вызвал меня для разговора.
Я ждал, а он сидел, склонившись над столом. Голова над бумагами, прямо воплощенное трудолюбие. На темени лысинка, как у принца Чарльза. Мне это понравилось, и я стал смотреть на нее. Наконец он выпрямился и сказал:
— Митчелл?
— Да, сэр?
Я могу подыграть, если нужно. До свободы оставалось — всего-то сигаретку выкурить. И нарываться я не собирался. Выговор у него — северный, неявный, но все еще подванивает йоркширским пудингом и всем этим достойным дерьмом. Спрашивает меня:
— К настоящему времени вы находитесь у нас в течение?..
Прямо как будто не знал. Я ответил:
— Три года, сэр.
Он губами пожевал, типа не очень поверил. Бумажки мои полистал, говорит:
— Вы отказались от условно-досрочного.
— Я хотел полностью выплатить свой долг, сэр.
Вертухай, стоявший сзади, фыркнул. Первый раз начальник тюряги взглянул прямо на меня. Глаза в глаза.
Потом спросил:
— Вы знаете, что такое рецидивизм?
— Сэр?
— Преступники совершают преступления повторно. Это такая обсессия.
Я слегка улыбнулся. Говорю:
— Я полагаю, вы смешиваете обсессию с компульсивностью.
И объяснил ему, в чем разница.
Он шлепнул печать на мои бумаги, говорит:
— Вы вернетесь.
Я хотел ему ответить: «Только в другой версии», — но понял, что Арни из «Вспомнить всё» вряд ли ему знаком.
Около ворот вертухай сказал:
— Зря ты ему нахамил.
Я руку протянул и говорю:
— А что было делать-то?
Упустил я свой шанс.
Так янки говорят. Стоял у тюрьмы, ждал, когда меня подхватят. Назад не оглядывался. Если это суеверие — пусть так оно и будет. А поскольку стоял я на Каледония-роуд, очень мне хотелось знать, похож ли я на каторжника — или хотя бы на бывшего каторжника.
Хреново.
Хреново и подозрительно.
Мне было сорок пять лет. Рост под метр восемьдесят, вес под девяносто. Причем в хорошей форме. Я врывался в качалку и выжимал из себя на пресс-бенче всё до последней капли. Ломал все преграды, чтобы высвободить эти самые эндорфины. И кокса не надо. Черт, а нужно ли это было в тюряге? Ведь до умопромрачения занимался. Волосы у меня седые, но еще густые. У меня темные глаза, и не только на первый взгляд. Нос весь переломан, а рот — чувственный.
Чувственный!
Мне нравится такое определение. Одна женщина мне так сказала, когда мне было двадцать. Женщину я потерял, а прилагательное осталось. Спасайте, что можете.
Притормозил проезжавший мимо фургон, посигналил. Открылась дверь, вышел Нортон. Мы минутку постояли. Друг ли ты мне?
Не знаю, но вот он здесь. Появился. Значит, друг. Я сказал:
— Эй!
Он ухмыльнулся, подошел, обнял меня. Просто два приятеля обнимаются напротив тюрьмы Ее Величества. Надеюсь, начальник это видел.
Нортон был ирландец, и понять его было невозможно. С ними со всеми так Говоришь, говоришь, а потом оказывается, что на уме у них совсем другое. У него были рыжие волосы, бледное одутловатое лицо, а фигура, как у борзой. Он сказал:
— Господи Иисусе, Митч, как ты?
— Снаружи.
Он это обмозговал, хлопнул меня по руке и сказал:
— Снаружи — это хорошо. Мне нравится… Пошли. Тюрьма меня нервирует.
Сели в машину, он протянул мне бутылку «Блэк Буш». С таким зеленым бантиком. Я сказал:
— Спасибо, Билли.
А он прямо застеснялся:
— А, это ниче… тебе расслабиться… отмечать будем сегодня вечером…. и вот еще…
Протянул пачку «Данхилл». Такую сочную, красную, хороший сорт.
Прибавил:
— Я подумал, тебе захочется чего-нибудь особенного.
Со мной была посылочная картонная коробка, которую выдают при освобождении.
Нортон уже заводил мотор, но я его остановил:
— Погоди-ка секунду.
И вышвырнул коробку.
— Что это было?
— Мое прошлое.
Я откупорил «Буш» и сделал большой благостный глоток. Сразу зажглось. Ух, как всегда. Протянул Нортону бутылку. Он покачал головой:
— Не, за рулем не пью.
А сам уже успел набраться, готовый почти. Он всегда предпочитал особые сорта. Мы ехали на юг, он бормотал что-то о вечеринке. Я отключился.
Если честно, я от него уже устал.
Нортон сказал:
— Предлагаю тебе прокатиться, полюбоваться красотами.
— Валяй.
Я чувствовал, что виски уже стучится внутри. Виски вытворяет со мной разные гнусные штуки, но самое главное, я становлюсь непредсказуемым. Даже сам не знаю, что натворю.
Мы поворачивали с Марбл-Арк и конечно же встали на светофоре. Возле машины тут же нарисовался чувак и начал протирать ветровое стекло грязной тряпкой. Нортон взорвался:
— Эти гребаные скребки, они повсюду!
А тот чувак — он даже не дернулся. Два быстрых мазка тряпкой — и на стекле остались скользкие грязные следы. Потом он возник у моего окна, заявил:
— Четыре, приятель.
Я засмеялся, опустил стекло, говорю:
— Тебе надо работу сменить, чувачок.
У него были длинные сальные волосы до плеч. Лицо худое, а глаза — такие я сотни раз видел на тюремном дворе. Глаза хищника на низшей ступени развития. Он запрокинул голову и харкнул. Нортон зашелся:
— О Господи Иисусе!
Я с места не двинулся, спрашиваю его:
